Обеспечив гостей теплой постелью, одеялом и подушкой, хозяева удалились к себе в спальню, вежливо пожелав им спокойной ночи.
При таком кризисе на прислугу вежливое обращение с ней обязательно.
Но, прежде чем улечься, госпожа Ракова спустилась вниз, чтобы дать новой служанке кое-какие указания, и только после этого вернулась в спальню.
Среди ночи Раков с женой вдруг проснулись в сильном волнении; его пробудила внезапная мысль о том, что он не спросил, ни как зовут девушку, ни из какого она села; это было важное упущение. А жена проснулась от того, что ей послышалось, будто на дворе хлопает калитка. Чтобы успокоиться, она взяла свечу и пошла на кухню; огонь еще горел, освещая широко разинутый рот шопа, храпевшего, как циклоп; девочка тоже спала.
Госпожа Ракова вернулась в спальню успокоенная.
Утром было холодно. Раков проснулся, посмотрел: жены в комнате нет. «Пошла распорядиться, чтобы прислуга печь затопила. Слава богу, слава богу», — подумал он и, услыхав вой метели на дворе, плотней закутался в стеганое одеяло.
Вошла жена. Лицо у нее было растерянное, испуганное.
— Ни шопа, ни девчонки нет, — сказала она. — Видимо, ушли совсем рано.
Раков выпрыгнул из постели.
— Скорей в полицию! Задержать! — крикнул он.
И в одних подштанниках бросился вон из комнаты; но тут же вернулся, поняв, что это безрассудно. Несколько секунд оба стояли, опустив руки, неподвижные как статуи.
— Ты опять чем-нибудь обидела их вчера вечером, — сказал, наконец, Стоян. — Не умеешь обращаться с прислугой ласково, по-человечески. Во всяком случае меня ты на этот раз не можешь ни в чем обвинить: я дал втрое больше того, что мог запросить ее отец.
Госпожа Ракова не приняла упрека. Наоборот, во всем был виноват именно муж: почему он не узнал, как зовут прислугу, из какого она села, чтоб ее можно было разыскать, если сбежит, и не вынул ключа из калитки, чтобы она не могла этого сделать? Долго продолжались между супругами взаимные обвинения и попреки без всякого толку.
Но никому из них и в голову не пришло сказать что-нибудь плохое о беглецах…
Так Раковы и остались без прислуги.
Через несколько месяцев, в один из базарных дней, госпожа Ракова увидела среди крестьянок, продававших кур, сбежавшую шопскую девчонку и сердито схватила ее за локоть.
— Что же это ты тогда сбежала, девочка?
Та испугалась, стала вырываться. Но одна из крестьянок, ее тетка, разгадала госпоже Раковой загадку: отец девочки вовсе не собирался отдавать ее в прислуги; он просто задержался в Софии дотемна и, не желая платить за ночлег на постоялом дворе — уж больно был скуп! — воспользовался гостеприимством Раковых вышеописанным путем.
Ох уж эти глупые шопы!
Перевод С. Коляджина
«НОВОЕ ПЕРЕСЕЛЕНИЕ»
Два года тому назад, прогуливаясь по улицам Ючбунара{163} и глазея бесцельно на жалкие лавочки и убогие домишки, осаждаемые ярко-зелеными от ряски болотами, я увидел над дверью одной корчмы черную вывеску с надписью «Новое переселение».
Надпись поразила меня не только своей необычностью — каких только причудливых, прямо-таки фантастических вывесок нет в нашей столице! — от нее почему-то веяло печалью, меланхолией. Таился ли в ней и впрямь какой-то особый смысл, имела ли она связь с жизнью корчмаря или же это была просто-напросто нелепая выдумка, глупая, крикливая реклама? Об этом можно было только гадать. Но название это меня поразило, казалось, за ним скрывается какая-то печальная история. Виктор Гюго как-то обнаружил в темном закоулке одной из башен собора Парижской богоматери начертанное на стене греческое слово Аλάγχπ, и его фантазия воссоздала целый мир средневековья. Мне почему-то показалось, что это «Новое переселение» — нечто вроде άναγχη, рока чьего-то крохотного мирка, что оно связано с невзрачным существованием некоего бедняка — нашего брата македонца или другой жертвы скитальческой жизни. А чтобы отгадать загадку, не было надобности совершать долгое путешествие во мрак покрытых плесенью эпох, нужно было просто войти в корчму и попросить чарку вина.
Так я и сделал.
В корчме меня встретил дородный мужчина лет шестидесяти в довольно ветхой одежде из домотканого сукна, весь седой, с лицом, изрезанным морщинами, но добрым и улыбающимся особливо дружелюбно, — передо мной была типичная добродушная физиономия провинциала, какие населяли наши города и села во времена турецкой неволи. Это и был корчмарь.