Жалкий вид имеет природа в этом далеком краю! Солнце выжигает все, что живет, все, что хочет жить. Облака бегут прочь от этого места, и земля трескается от жажды. Вырастет цветок или зеленая травинка, а солнце тотчас обожжет их и превратит в соломинку. Птицы пробуют вытерпеть эту жару, но очень скоро слабеют в непосильной борьбе и летят в другое место. Ягнята и козлята теряют свой веселый нрав и не резвятся, не скачут, как у нас. Наш соотечественник не может долго жить в этой стране и бороться с ее страшной природой. Он вянет, бледнеет, начинает хворать, и в конце концов сильная душа его покидает слабое тело.
Для одних только турок, верблюдов да ослов создан этот край, — только они могут жить в нем. Турок лежит целый день под маслиной или тутовым деревом, ест свой плов и пьет шербет либо пойдет в кофейню, растянется там на цыновке возле фонтана и дремлет, дремлет…
— Велик Аллах! Бог даст, проживем еще день! Бог даст счастья!
У верблюда такой же характер, как у турка. А осел — это вылитый турок, словно их обоих одна мать родила. Дремлет верблюд, дремлет турок, дремлет осел. Голодает верблюд, голодает турок, голодает осел. Мучается верблюд, мучается турок, мучается осел! А турецкое правительство посылает в этот проклятый город полных жизни болгар и босняков да самых честных и трудолюбивых своих граждан. Все пространство между Юскюдаром[52] и Диар-Бекиром усеяно костями этих мучеников. Вдоль всего длинного пути тянутся ряды могил, где лежат праведники, желавшие счастья и добра своей родине, жаждавшие ее освобождения.
Тяжкие страданья терпели болгарские святые мученики в Диарбекирской крепости. Они работали там с утра до ночи; израненные руки и потрескавшиеся от неустанной ходьбы по диарбекирским мостовым ноги их струили святую кровь. А варвары-азиаты радовались, что вот удается как следует помучить гяуров[53].
Как-то раз между этими гяурами, запертыми в мрачной темнице, шла такая беседа:
— Нет правды на свете, нет житья честному человеку, — сказал один из них.
— За что нас преследуют? За что посадили в тюрьму? — спросил другой.
— Нас посадили в тюрьму за то, что мы не турки, а христиане, — промолвил старый седой болгарин. — Но мне горько не то, что нас преследуют и мучают турки, а то, что наши отцы и матери, наши братья и сестры, наши кровные и близкие отворачиваются от нас, считают нас преступниками и гнушаются нашего имени. Вот о чем у меня болит сердце.
— Нет, теперь не то, что прежде, — возразил молодой. — Ты, дед Коста, думаешь, что Болгария и болгары попрежнему такие, какими были, когда вы дрались в Белоградчике[54]? Нет, теперь каждый болгарин, каждая болгарская душа, каждое болгарское сердце страдает за нас, молится о нашем счастье и свободе. Теперь одни только чорбаджии называют нас негодяями и разбойниками. Но ты знаешь, что честные болгары ненавидят и проклинают все чорбаджийское сословие и скоро все чорбаджии будут повешены заодно с турками?
В Диарбекирской крепости томилось двести узников; большинство составляли болгары, босняки и герцеговинцы. Несчастные терпели страшные муки и уже не надеялись когда-нибудь увидеть свою родину, своих братьев и сестер. Только жаждущему известно, что такое жажда; только голодный знает, что такое голод. И только узник может по-настоящему понять, что такое свобода.
Дед Коста сидел в темнице с 1849 года, когда бунтовали болгары в Белоградчике. Так и увял в тюрьме этот юнак; голова его уже совсем побелела, а он все сидел и сидел, дожидаясь свободы, божьей милости, жизни или смерти.
— Терпите, милые, — говорил он своим товарищам по заключению. — Наступит день, когда мы увидим свет божий и нашу прекрасную родину.
54