— А что это была за книга, та, которую миссис Сент-Джордж заставила вас сжечь? — внезапно спросил он. — Та, которую она невзлюбила.
— Книга, которую она заставила меня сжечь… а откуда вы это знаете? — спросил Сент-Джордж, отрывая глаза от писем и пристально на него глядя.
— Я слышал это от нее самой в Саммерсофте.
— Как же, она этим гордится. Не помню уж, только это была неплохая книга.
— А о чем же она была?
— Сейчас скажу. — Сент-Джордж, казалось, силился вспомнить. — Ах, да, в ней было написано обо мне самом.
У Пола Оверта вырвался горестный вздох по поводу того, что можно было уничтожить такую вещь, а старший собрат его продолжал:
— О, написать ее должны были бы вы, это вы должны были бы заняться мною: предмет этот неисчерпаем!
Пол снова замолчал, но немного погодя все же вернулся к этой теме.
— Так неужели нет ни одной, которая действительно бы могла понять, которая могла бы приобщиться к приносимой жертве?
— А как они могут приобщиться? Они же сами и есть эта жертва. Они все вместе — и идол, и алтарь, и пламя.
— Так неужели же на всем свете нет ни одной, которая оказалась бы более прозорливой? — продолжал Пол.
Поначалу Сент-Джордж ничего не ответил; потом, разорвав взятые со стола письма, он снова остановился возле дивана, иронически поглядывая на своего собеседника.
— Разумеется, я знаю, кого вы имеете в виду. Нет, даже не мисс Фэнкорт.
— А я-то думал, что вы восхищаетесь ею.
— Неимоверно. А вы что, влюблены в нее? — спросил Сент-Джордж.
— Да, — признался Пол Оверт.
— Ну, тогда откажитесь.
— Отказаться от моей любви? — изумился Пол.
— Боже сохрани, от вашей цели.
— От моей цели?
— От той, о которой вы говорили с ней, от того, чтобы достичь совершенства.
— Она может стать помощницей… помощницей! — вскричал молодой человек.
— Да, на какой-нибудь год — конечно. А потом станет камнем на шее.
— Но ведь она же так стремится к завершенности, к настоящему творчеству — к тому, что дороже всего на свете и вам, и мне.
— «Вам и мне» — этого нельзя было выразить лучше, друг мой! У нее действительно есть эта страсть, но страсть к детям станет еще сильнее, да оно и понятно. Она будет настаивать на том, чтобы все сложилось как нельзя более благоприятно, удобно, полезно для них. Художнику до этого нет дела.
— Художнику… художнику! Что же он, по-вашему, не человек?
Сент-Джордж задумался.
— Иногда я действительно думаю, что так оно и есть. Вы знаете, как и я, что ему надлежит делать: сосредоточенность, совершенство, независимость вот за что он должен бороться с той минуты, когда он проникся уважением к своему делу. О мой юный друг, его отношение к женщинам, особенно когда он связал себя браком, во власти этого проклятого обстоятельства: в то время как у него есть только один критерий для всего сущего, у них таких критериев целых полсотни. Это и определяет их превосходство над нами, добавил Сент-Джордж, смеясь. — Представьте себе только художника, у которого было бы столько критериев. Сотворить свое произведение, создать его и вдохнуть в него божественное начало — вот единственное, о чем ему следует думать. «Удалось оно мне или нет?» — вот единственный вопрос, который он вправе себе задавать. И уж никак не спрашивать себя, «достаточно ли это хорошо для того, чтобы обеспечить жену и милых деток?» Ему не должно быть дела до вещей относительных, до заботы о милых детках!
— Выходит, что вы не признаете за ним права на человеческие чувства и привязанности?
— А разве у него нет чувства, нет привязанности, которая заключает в себе все остальное? К тому же пусть у него будут какие угодно чувства, лишь бы они не мешали ему сохранять свою самостоятельность. Он должен позволить себе быть бедным.
Пол Оверт неторопливо поднялся с дивана.
— Почему же в таком случае вы советовали мне познакомиться с ней ближе?
Сент-Джордж положил ему руку на плечо.
— Да потому, что она могла бы стать для вас горячо любимой женой! Да к тому же ведь я тогда еще не читал ваших книг.
— Лучше бы вы предоставили меня самому себе! — пробормотал молодой человек.
— Я не знал, что быть женатым это не для вас, — продолжал Сент-Джордж.
— Какое ложное положение, какое унижение художника — думать, что это ушедший от мира аскет и что творить он может только ценою отказа от личного счастья. Какой это обвинительный акт искусству! — воскликнул Пол Оверт; голос его дрожал.
— Уж не думаете ли вы случайно, что я защищаю искусство? Обвинительный акт — если хотите, да! Счастливы те общества, где оно ничем себя не проявило, ибо стоит ему только расцвести, как их начинает снедать недуг, как растленность становится неотвратимой. Конечно же, художник находится в ложном положении. Но я считал, что для нас это нечто само собой разумеющееся. Простите меня, — продолжал Сент-Джордж, — именно «Джинистрелла» заставила меня прийти к этим выводам.
Пол Оверт стоял, опустив глаза. Ночная тишина огласилась боем часов на башне: пробило час.
— А как по-вашему, я могу ей понравиться? — спросил он наконец.
— Мисс Фэнкорт? Чтобы за нее посвататься? А почему бы нет! Поэтому-то мне и хотелось вас поддержать. У меня ведь все-таки есть возможность немного помочь вам добиться успеха.
— Простите, что я задаю вам этот вопрос, но не собирались ли вы ради этого устраниться сами? — спросил Пол Оверт и покраснел.
— Я старый болван, мне там нечего делать, — многозначительно ответил Сент-Джордж.
— А я пока еще никто: я беден, и к тому же, наверное, есть столько достойных мужчин…
— Вы джентльмен и человек с большим талантом. По-моему, вы могли бы добиться успеха.
— Но я же должен буду тогда отказаться от этого таланта?
— Вы знаете, многие думают, что мой мне удалось сохранить.
— У вас есть талант мучить людей! — вскричал Пол Оверт, но тут же пожал своему собеседнику руку, словно для того, чтобы смягчить вырвавшийся у него упрек.
— Бедный мальчик, я действительно вас терзаю. Так попытайтесь же, попытайтесь! По-моему, у вас есть шансы на успех, вы выйдете на первое место.
Продолжая еще какое-то время держать его за руку. Пол заглянул ему в глаза.
— Нет, я — художник, я не могу не быть им.
— Ну, тогда докажите это на деле! — воскликнул Сент-Джордж. — Дайте мне возможность перед смертью увидеть то, чего я больше всего хочу, то, к чему я стремлюсь: жизнь, проникнутую настоящим большим чувством. Если вы можете быть исключением, то не упускайте этот случай! Подумайте о том, что это такое, каким оно выглядит в глазах людей, каково с ним жить!
Они направились к двери, и Сент-Джордж сжал обеими руками руки своего друга. Тут они снова остановились, и Пол Оверт воскликнул:
— Я хочу жить!
— В каком смысле?
— В самом высоком смысле.
— Ну, тогда добивайтесь своего, доводите дело до конца.
— При вашем сочувствии, вашей помощи?
— Рассчитывайте на них, я воздам вам должное. Рассчитывайте на мое самое высокое одобрение, на мою преданность. Я буду чувствовать себя удовлетворенным, если это может для вас что-то значить. — И так как Пол все еще как будто колебался, Сент-Джордж добавил: — Помните, что вы сказали мне тогда в Саммерсофте?
— Какое-нибудь безрассудство, не иначе?
— «Я сделаю все, что вы мне велите», — вы это сказали, именно это.
— И вы теперь хотите меня поймать на слове?
— Но сам-то я кто? — сказал учитель, качая головой.
— Господи, что же мне теперь делать? — почти со стоном произнес Пол, выходя из дому.
Глава 6
«Слишком уж много места там уделено загранице. К черту эту заграницу!» Такие вот примечательные слова или еще что-то в этом роде изрек Сент-Джордж, говоря о развитии событий в «Джинистрелле»; и, однако, несмотря на то, что они произвели сильное впечатление на Пола Оверта, как и вообще почти все его советы, неделю спустя после разговора, о котором я рассказал, молодой человек уехал из Англии — уехал надолго, преисполненный новых замыслов. Я не погрешу против истины, сказав, что именно этот разговор и явился непосредственной причиной его отъезда. Но сколь ни взволновало его все сказанное в тот вечер знаменитым писателем, еще большее волнение он ощутил тогда, когда припоминал его слова на свободе по прошествии уже многих часов и дней — именно тогда смысл их раскрылся ему во всей своей полноте, и он понял огромную важность того, что услышал. Лето он провел в Швейцарии и, принявшись в сентябре за новую работу, решил, что останется по ту сторону Альп, пока она как следует не продвинется. Для того чтобы привести свой план в исполнение, он вернулся в хорошо знакомый ему тихий уголок на берегу Женевского озера с видом на башни Шильонского замка;[162] и это место, и открывавшийся оттуда вид были ему дороги связанными с ними давними воспоминаниями и каким-то непостижимым путем понемногу возвращали ему бодрость и силы. Задержался он там надолго; все склоны окрестных холмов покрылись снегом, который спускался все ниже и уже почти достигал того места, до которого, закончив работу, он поднимался в предзакатные часы, с каждым днем становившиеся все короче. Стояла чудесная осень, озеро голубело, а книга его обретала форму и подвигалась вперед. Все это на какое-то время украсило ему жизнь, и он свыкся с тем, что эта жизнь покровом своим заслонила от него все остальное. По прошествии полутора месяцев ему стало казаться, что он уже выучил наизусть преподанный ему Сент-Джорджем урок, — что он постиг всю истинность его утверждений, испытав их на деле. Тем не менее он совершил одну непоследовательность: перед тем как пересечь Альпы, он написал Мэриан Фэнкорт. Он отлично знал, сколь неправомерен этот поступок, и оправдывал его только тем, что может один раз позволить себе такую роскошь, доставить себе маленькое развлечение в награду за всю эту трудную осень. Она не просила его об этом знаке внимания, когда он пришел повидать ее за три дня до своего отъезда из Лондона и спустя три дня после того, как они с ней обедали вместе в доме на Иннисмор-Гарденз. По правде говоря, у нее и не было оснований его об этом просить, ибо он ни словом не обмолвился о том, что хочет уехать. А не упомянул он об этом просто потому, что сам еще не был ни в чем уверен; последняя встреча с ней как раз и определила его решение. Ему захотелось увидеть ее для того, чтобы убедиться, как много она в действительности для него значит, и отъезд его, столь стремительный, что он даже не попрощался с нею, явился следствием испытания, которому он себя подверг и которое еще больше укрепило его в убеждении, что значит она для него безмерно много. В письме своем, посланном из Кларана,[163] он оговаривался, что должен еще будет объяснить ей (и это больше чем через три месяца после отъезда!), что заставило его отступить от принятых правил.
162
Шильонский замок — одно из исторических достопримечательных мест в Швейцарии; особую известность ему принесла поэма Дж.-Г. Байрона «Шильонский узник» (1816), героем которой был борец за свободу Швейцарии Франсуа де Бонивар, содержавшийся здесь в заточении в 1530–1536 годах.
163
Кларан — селение в Швейцарии на берегу Женевского озера, поблизости от Шильонского замка, приобретшее всемирную славу как место действия романа Ж.-Ж. Руссо «Новая Элоиза» (1761).