— Почему же? — воскликнул Гэнсан Чу с таким испугом, будто грянул гром среди ясного неба.
— Конфуций понял меня. Теперь он знает, что я один способен раскрыть его истинное обличье, и, конечно, не успокоится. Не уйду — так делу не помочь…
— Зачем же уходить, разве он идет не той же дорогой, что и вы?
— Нет, — махнул рукой Лао-цзы. — Дороги у нас различные. Мои следы ведут к зыбучим пескам,[402] а его — к царскому двору.
— Но вы же его учитель!
— Сколько лет ты у меня проучился, а все так же прост, — улыбнулся Лао-цзы. — Вот уж поистине, природу не переделаешь, судьбу не изменишь. Так знай же — Конфуций совсем не похож на тебя. Он никогда больше не придет ко мне, не назовет меня своим учителем, а за глаза станет обзывать старикашкой и даже не остановится перед подлостью.
— Вот бы не подумал! Не могли же вы, учитель, ошибиться в человеке.
— Мог. Поначалу часто ошибаюсь.
— Значит… — Гэнсан Чу задумался. — Теперь мы с ним разделаемся…
Лао-цзы улыбнулся.
— Посмотри, есть у меня зубы? — спросил он Гэнсан Чу и разинул рот.
— Нет их, — ответил Гэнсан Чу.
— А язык на месте?
— На месте.
— Теперь ты понял, в чем дело?
— Твердое скорее утрачивается, а мягкое дольше сохраняется — такова ваша мысль?
— Да, такова. По-моему, и тебе лучше собрать вещи да вернуться домой к жене. Только сперва просуши на солнце седло и вычисти черного вола.[403] Я выеду с утра пораньше.
Подъезжая к заставе Ханьгу,[404] Лао-цзы дернул вола за узду и свернул с большой дороги, ведущей на заставу, на боковую, вдоль стены. Объезжая ее потихоньку, он соображал, как через нее перебраться. Стена была совсем невысока. На нее можно было вскарабкаться, стоило лишь влезть на спину вола и подтянуться. Но тогда вол остался бы по эту сторону. Перебросить его через стену не было возможности, для этого понадобился бы подъемный кран. Но увы! Тогда еще не появились на свет ни Лу Бань,[405] ни Мо Ди.[406] Сам же Лао-цзы не мог бы додуматься до такой штуки. Одним словом, он ничего не мог придумать, как ни напрягал свой философский мозг.
Лао-цзы никак не ожидал, что, пока он сворачивал на боковую дорогу, его уже высмотрел шпик и немедленно доложил о нем начальству. Не успел Лао-цзы проехать и семи-восьми саженей, как его настигла группа всадников. Шпик вырвался вперед, за ним скакал начальник заставы Гуаньинь Си, а дальше — четверо полицейских и два таможенных досмотрщика.
— Стой! — закричали они.
Лао-цзы поспешно остановил вола, а сам застыл без движения, словно статуя.
— Ах! — удивленно воскликнул начальник, узнав Лао-цзы. Он скатился с коня и, кланяясь, заговорил: — Я-то думаю, кто бы это мог быть? А это, оказывается, директор библиотеки старый Дань. Вот уж не ждали, не гадали.
Лао-цзы поспешно слез с вола, прищурился, вгляделся и наконец забормотал:
— С памятью у меня плоховато…
— Разумеется, разумеется, вы, учитель, меня забыли. Я Гуаньинь Си,[407] бывал в библиотеке, наводил справки по «Сущности налоговой системы», тогда-то и нанес вам визит, учитель.
Тем временем досмотрщик отвернул седло на воле, проткнул его щупом, пошарил в дыре пальцем и молча, надув губы, отошел.
— Вы что, учитель, прогуливались у стены? — спросил Гуаньинь Си.
— Нет, мне захотелось уехать, сменить обстановку, подышать свежим воздухом…
— О, это очень хорошо, замечательно! Сейчас все заговорили о гигиене. Гигиена очень важна, только нет на нее времени. Нам хотелось бы пригласить вас, учитель, провести на заставе несколько дней, послушать ваши поучения…
Не успел Лао-цзы ответить, как четверо полицейских ринулись к нему, подхватили его под руки и посадили на вола. Досмотрщик ткнул вола щупом в зад, вол взмахнул хвостом и кинулся бежать. Все поехали к заставе.
По приезде на заставу для приема гостя тотчас же открыли большой зал, расположенный в сторожевой башне. Из бойницы виднелась песчаная равнина, которая полого уходила вниз до самого горизонта. Небо здесь было бирюзовое, воздух — чистый. Мощные укрепления заставы господствовали над холмами, которые виднелись за стеной. Чтобы закрыть дорогу, пролегавшую между крутыми склонами, казалось, хватило бы комка глины.
Все напились горячей воды, поели лепешек. Гуаньинь Си позволил Лао-цзы немного передохнуть, а затем предложил ему прочесть лекцию о своем учении. Примирившись с неизбежностью этого, Лао-цзы безропотно согласился. Поднялся шум — зал заполнили слушатели. Кроме восьми человек, которые привезли Лао-цзы на заставу, здесь оказалось еще четыре полицейских, два досмотрщика, пять шпиков, писарь, казначей и повар. Кое-кто захватил с собой кисти, ножи и дощечки,[408] чтобы записывать лекцию.
402
Имеются в виду пустыни на северо-западе Китая, в которые, по преданию, навеки уехал Лао-цзы.
405
Лу Бань (в других источниках Гуншу Бань) — искусный умелец, впоследствии вошедший в пантеон китайской народной религии как святой — покровитель плотников.
406
Мо Ди (Мо-цзы, 479–381 гг. до н. э.) — древнекитайский философ, создатель этико-политического учения, противник конфуцианцев, автор трактата «Мо-цзы»; Лу Бань был учеником Мо Ди.
407
Гуаньинь Си — страж заставы Ханьгу; легенда гласит, что именно ему Лао-цзы перед отъездом на запад оставил свой трактат «Дао дэ цзин» («Книга о Дао и его бытовании в человеке»); фактически же основной текст трактата был создан, видимо, в IV–III вв. до н. э. Дао — Путь, основной принцип философии даосизма, абсолютное начало вселенной и всего сущего в мире.
408
Кисти, ножи и дощечки. — В древности, до изобретения бумаги, китайцы писали на бамбуковых шишках или деревянных дощечках кистью и в случае надобности соскребали написанное ножом.