– Сердце мое, Иванко! Будем мы парою?
– Как бог даст, моя миленькая.
– Эй, нет! Большую злобу затаили в сердцах родители наши. Не миновать нам беды.
Тогда его глаза темнели и топорик уходил в землю.
– И не надо их согласия. Пусть делают, что хотят, ты будешь моей.
– Ой, дружок-дружок! Что ты говоришь?
– Что слышишь, душечка.
И, словно назло семье своей, он на танцах так отплясывал с девушкой, что даже постолы трещали.
Однако не все складывалось так, как думал Иван. Хозяйство его разваливалось, уже не хватало на всех работы, и надо было идти внаймы.
Печаль грызла Ивана.
– Придется идти в пастухи, Маричка,-грустил он заранее.
– Что ж, иди, Иванко,- покорно говорила Маричка.- Такая уж наша судьба…
И она песнями скрашивала их разлуку. Ей было жалко, что надолго прекратятся их встречи в тихом лесу. Обнимала Ивана и, прижимаясь к его лицу русой головкой, тихо пела над его ухом:
І згадай мні, мій миленький,
Два рази на днину,
А я тебе ізгадаю Сім раз на годину.
– Будешь вспоминать меня?
– Буду, Маричка.
– Ничего!-утешала она его.- Ты должен, бедняжка, овец пасти, а я сено сгребать. Взберусь на копну, да и посмотрю на горы, на лужок, а ты мне затруби… Может быть, услышу. А как пойдут мелкие дожди сеяться по горам, сяду, да и заплачу, что не видать милого. А как в погожую ночь вызвездит, взгляну, которая звезда над полониною,- ту видит Иванко… Только петь перестану…
– ' Зачем? Пой, Маричка, не теряй веселости своей, а я скоро вернусь.
Но она только грустно качала головой.
Співаночки мої милі,
Де я вас подію?
Хіба я вас, співаночки,
Горами посію,-
тихо обращалась к нему Маричка:
Гой ви мете, співаночки,
Горами співати,
Я си буду, молоденька,
Сльозами вмивати.
Маричка вздохнула и еще печальнее запела:
Ой, як буде добра доля,
Я вас позбираю,
А як буде лиха доля,
Я вас занехаю…
– Вот так и я… Может быть, и забуду…
Иван слушал тонкий девичий голос и думал, что она давно уже развеяла по горам песни свои, что их поют леса и покосы, вершины и луга, ими звенят потоки, их напевает солнце… Но придет пора, он вернется к ней, и она снова соберет песни, чтобы было чем отпраздновать свадьбу…
Теплым весенним утром пошел Иван на пастбище.
Леса еще дышали тенями, горные воды шумели на порогах, а плай[22] весело поднимался вверх среди изгородей. Хотя Ивану и тяжело было покидать Маричку, однако солнце и шумящий зеленый простор, поддерживавший вершинами небо, вливали в него бодрость. Он легко перескакивал с камня на камень, словно горный поток, и приветствовал встречных, лишь бы услыхать собственный голос:
– Слава Иисусу!…
– Во веки веков слава!
На далеких холмах одиноко стояли тихие гуцульские дворы, вишневые от пихтового дыма, которым они насквозь прокурились, острые крыши оборотов[23] с пахучим сеном, а в долине кудрявый Черемош сердито поблескивал сединой и ^ерцал под скалою недобрым зеленым огнем. Переходя поток за потоком, минуя хмурые леса, где иногда звякал колоколец коровы или белка осыпала с пихты шелуху от шишек, Иван подымался все выше. Солнце начинало печь, и каменистая тропинка натирала ноги. Теперь уже хаты попадались реже. Черемош серебряной нитью протянулся в долине, и шум его сюда не доходил. Леса уступали место горным лугам, мягким и пышным. Иван брел среди них, по озерам цветов, нагибаясь иногда, чтобы украсить кресаню пучком красного мха или бледным венком из ромашек. Склоны гор уходили в глубокие черные чащи, где рождались холодные потоки, куда не ступала человеческая нога, где нежился только бурый медведь – страшный враг скота – «вуйко». Вода встречалась реже. Зато как припадал он к ней, когда находил родник, этот холодный хрусталь, омывавший где-то желтые корни пихт и даже сюда доносивший гомон леса! Около такого родничка какая-то добрая душа оставляла горшок или кружку ряженки.
А тропка вела все дальше, куда-то в бурелом, где гнили друг на дружке голые колючие пихты без коры и хвои, словно скелеты. Пусто и дико было на этих лесных кладбищах, забытых богом и людьми, где только глухари токовали да извивались змеи. Тут царили тишина, великий покой природы, строгость и грусть. За плечами у Ивана уже виднелись горы и голубели вдалеке. Орел подымался с каменных шпилей, благословлял их широким размахом крыльев, слышалось холодное дыханье пастбища, и ширилось небо. Вместо лесов теперь стлался по земле можжевельник, черный ковер ползучих пихт, в котором путались ноги, и мхи одевали камень в зеленый шелк. Далекие горы открывали одна за другой свои вершины, изгибали хребты, вставали, как волны в синем море. Казалось, морские валы застыли как раз в то мгновенье, когда буря подняла их со дна, чтобы кинуть на землю и залить мир. Уже синими тучами подпирали горизонт бу-ковинские вершины, окутались синевой ближние Синицы, Дземброня и Била Кобыла, курился Игрец, колола небо острым шпилем Говерля, и Черногора тяжестью своей давила землю.
Полонина! Он уже стоял на ней, на этой горной поляне, покрытой густой травой. Голубое море волнистых гор обступило Ивана широким кругом, и казалось, что эти бесконечные синие валы движутся на него, готовые упасть к ногам.
Ветер, острый, как наточенный топор, бил ему в грудь, дыханье Ивана сливалось с дыханьем гор, и гордость обуяла его душу. Он хотел крикнуть изо всех сил, чтобы эхо прокатилось с горы на гору до самого горизонта, чтобы заколебалось море вершин, но вдруг почувствовал, что его голос затерялся бы в этих просторах словно комариный ииск…
Приходилось спешить.
За холмом, в долинке, где ветер не так досаждал, он нашел стаю[24] закопченную дымом. Дыра для выхода дыма чернела в стене холодным отверстием. Овечьи загородки стояли пустые, и пастухи возились там, устраиваясь, чтобы было где ночевать возле овец. Старший пастух был занят добываньем живого огня.
Приладив между дверью и косяком палку, двое тянули ремень поочередно, каждый в свою сторону, отчего палка вращалась и скрипела.
– Слава Иисусу! – поздоровался Иван.
Но ему не ответили.
По-прежнему жужжала палка, и двое, сосредоточенные и строгие, тем же движением тянули ремень, каждый к себе. Палка стала дымиться, и вскоре небольшой огонек выскочил из нее и запылал с обоих концов. Старший пастух благоговейно поднял горящую палку и воткнул в костер, разложенный у дверей.
– Во веки веков слава! – повернулся он к Ивану.- Теперь у нас есть живой огонь, и пока он будет гореть, ни зверь, ни сила нечистая не тронут маржины, да и нас, крещеных…
И ввел Ивана в шалаш, где от пустых бочек, кадушек и голых лавок пахло запустеньем.
– Завтра пригонят скот, если б помог господь бог возвратить его людям в целости,- откликнулся старший и рассказал, что Иван должен делать.
Было нечто спокойное, даже величественное в словах и жестах хозяина пастбища.
– Мико!…- крикнул он в дверь.- Разложи костер в стае…
Стройный кудрявый Микола с круглым женственным лицом внес в шалаш огонь.
– Ты ж кто, братчнк, будешь,- овчар? – поинтересовался Иван.
– Нет, я спузар,-показал свои зубы Микола.-Мое дело стеречь ватры, чтоб не гасли все лето, не то случится беда!…- Он даже с ужасом посмотрел вокруг.- Да ходить за водой к роднику, да в лес за дровами…
Тем временем ватра на лугу разгоралась. Полным значительности движением, как древний жрец, подбрасывал старший в нее сухую ппхту да свежую хвою, и синий дым легко поднимался, а затем, подхваченный ветром, цеплялся за скалы, опоясывая черную полосу лесов, стлался по далеким голубым вершинам.
Пастбище начинало свою жизнь живым неугасимым огнем, который должен был его защищать от всего злого. И, словно зная это, огонь гордо извивался, как змея, и дышал все новыми клубами дыма…
Четыре сильные ОЕчарки, расстелив в траве свои шубы, смотрели задумчиво на горы, готовые в один миг вскочить, оскалить зубы, ощетиниться.