Кидаюсь в толпу, слишком поспешно, и наступаю кому-то на ноги.
– Ах, простите!…
Протискиваюсь плечом и встречаюсь с нею.
Словно фиалки после дождя!
Темные, мягкие, блестящие. Взглянула и закрыла.
Теперь – конец. Иду за нею. Куда она – туда и я.
Делаю равнодушную мину, будто разглядываю дома, но вижу только голубую вуаль, золотистые волоски на шее и маленькие каблучки из-под юбки.
Оглянется или нет?
На повороте останавливается, рассматривает какое-то растение и оборачивается ко мне…
Теперь мы опять над морем, и опять наши глаза бродят по синей пустыне, но во мне рождается уверенность, что они и там могут встретиться.
Потому что я хочу заглянуть в них.
Не поддается. На левой щеке вспыхивает легкий румянец, но глаза устремлены в море.
Теряю терпение. Я должен их видеть.
И вдруг всей тяжестью они ложатся в мои с нетерпеливым вопросом:
– Чего ты хочешь?
– Люблю…- уверяют мои.
Ее глаза не знают, что ответить, и мечтательно начинают ласкать скалы, берег, лазурь.
Тем временем я разглядываю нежную линию шеи, мягкий вырез на груди, изгиб руки, такой чистый и нежный. Знаю, что пальцы в перчатках – как лепестки розы. Все это укладывается во мне, врастает, словно я годами это видел и любовался.
И когда, будто невзначай, обращает на меня свои влажные фиалки, мои глаза настойчиво бросают в них:
– Ты моя.
Она еще не знает – «чья», колеблется немного.
Но я не колеблюсь и жду лишь, когда мы посмотрим друг на друга.
– Ты моя.
Тогда ее глаза вдруг раскрывают свою лучистую бездну, готовую меня поглотить, и твердо говорят:
– Твоя.
– Навеки?
– Навеки!
И разве может быть иначе? Стоим на одной и той же земле – едва десять шагов между нами, одно солнце связывает нас, те же пейзажи входят в нас, и даже тени наши сливаются,
Мы то погружаем глаза в море, то глаза в глаза…
Нас только двое на свете. Что нам до других? Но откуда-то появляется третий. Как облачко, откуда-то взявшееся, погасило солнце.
Мерит землю тонкими ногами в туфлях, перебрасывает около нее на перила свой английский костюм и вынимает бинокль.
Что-то говорит ей, точно старый знакомый, передает бинокль.
Она взяла!… Она взяла!…
Приложила мои фиалки к тому самому месту, где за минуту до того были глаза чужого, словно ничего не произошло.
Нет, я не могу быть спокойным.
– Милостивый государь!
Нет, это просто возмутительно. Я уже киплю.
– Милостивый государь! Кто вам дал право так обращаться? Соображаете ли вы, что это с вашей стороны наглость?…
Он, вероятно, понимает язык моих глаз, потому что оборачивается ко мне и бросает удивленный взгляд. Потом равнодушно отводит его назад. Ну, черт с ним!
Но она? Ведь недавно клялась мне: н amp;веки!… Достаточно было появиться каким-то тонким ногам и английскому костюму… Вот она – верность женская.
Чувствую, что я ревную. Поворачиваюсь к ней боком и даю себе слово, что между нами все кончено. Любуйся своим британцем… Даже не взгляну. Меня больше интересует красота природы,- вечная, она не изменит. Не обернусь ни за что. Хотя бы ты плакала, хотя бы ты умоляла. Ни за что…
Чувствую взгляд на шее. Он меня влечет. А может быть, это только кажется… Они, вероятно, так увлеклись друг другом, что я для них не существую. Разве обернуться вдруг и накрыть голубков? Но какое мне дело до чужой любви?…
Впрочем, оборачиваюсь, совершенно холодный, и встречаюсь с ее глазами.
Такие покорные, умоляющие и невинные.
Тогда я от всего сердца все прощаю и забываю.
– Любишь?
– Обожаю!
Теперь опять хожу за нею. Куда она – туда и я неотступно. На британца – ни тени внимания.
Он не существует для меня. Иду поодаль, за голубой вуалью, или навстречу, чтобы заглянуть в глаза. Она выбирает открытки, я тоже покупаю. Уже полны карманы. Разглядывает витрину – я стою рядом. А все для того, чтобы поймать взгляд, брошенный тайком, лукаво, через головы людей. Так солнце порой бросает свой луч сквозь дождь.
Уже день кончился, засветилась ночь, а я еще на ногах. Где она – там и я. Она уже устала, пора бы ей отдохнуть. Напоследок, при свете звезд, заглядываю ей в глаза.
– До завтра? – спрашивают мои.
– До завтра…- отвечают фиалки.
– Моя?
– Навеки.
А завтра, еще не рассвело хорошо, бегу на вчерашние дорожки. И вдруг, не дойдя, останавливаюсь. Меня задерживает запах пароходного дыма. Я знаю… я уверен, что ее уже нет. Она уехала утренним пароходом. Вон он едва сереет на сером море, даже дым уже развеялся.
Стою на дороге и втягиваю в себя этот легкий запах.
Это все, что осталось от моего романа…
Всегда волнуюсь, когда вижу агаву: серую корону крепких листьев, зубчатых по краям и острых на конце, как обтесанный кол. Расселась по террасам, венчая скрытую силу земли.
Цветок же ее – высокий, похожий на мачту зеленый ствол с венком смерти наверху.
Такова тайна агавы: она цветет, чтобы умереть, и умирает, чтобы цвести.
Вот она – та, что вечно меня волнует, что только однажды расцветает цветком смерти. Сизая сердцевина крепко свернулась и в муках, стиснув зубы, отрывает от сердца листок за листком. Окаменела на каменистой почве и прислушивается с ужасом, как растет, зреет и рвется из нее душа.
И так годами.
Там, где-то глубоко, под серым куполом корня, что-то созревает таинственно, вытягивая силу из сердца земли, а агава в отчаянии складывает листья, точно чувствует, что роды принесут смерть.
И на каждом листе, который с болью отрывает от сердца, остается след от зубов.
Всему своя пора, для всего приходит свой час.
И для агавы. То, что таилось в ней, прорывается наконец сквозь тесные объятия и выходит на волю, как исполин, неся на могучем теле, которое можно сравнить разве с сосной, цветок смерти.
Овеянная ветром, близкая к небу, агава видит теперь то, чего не видела прежде. Она видит море и скалы, первая встречает восход солнца, последняя ловит багряный закат, а ветер шумит вокруг нее так же, как и в кроне деревьев.
Сизые листья вянут тем временем, склоняются, как больные, по ним текут дожди, синие зубы мертво блестят на солнце, крона сохнет, становится мягкой, как тряпка, а цветок на высоком стволе приветствует солнце и море, скалы и далекие влажные ветры гордым и безнадежным приветом обреченных на преждевременную смерть.
Отворяя утром окно, я каждый раз вижу ряд цветущих агав. Стоят стройные и высокие, с венцом смерти на челе, и приветствуют далекое море:
– Ave, mare, morituri te salutant!…[46]
‹1912›
ЛЕСЯ УКРАИНКА
СТИХОТВОРЕНИЯ. ПОЭМЫ. ДРАМЫ
СТИХОТВОРЕНИЯ
НАДЕЖДА
‹1880. Луцк›
* * *