‹20 августа 1901 г. Буркут›
* * *
Тебя, как плющ, держать в своих объятьях,
Укрыв от света, хочется порою;
Не собираюсь жизнь твою отнять я,
Как плющ руину, я тебя укрою.
Обняв ее, он жизнь ей возвращает,
Хранит от непогоды камень голый,
Но и руина тоже охраняет
Товарища, чтоб не упал он долу.
Им хорошо вдвоем, как нам с тобою,
Но час придет рассыпаться руине,
И плющ она укроет под собою…
Зачем он нужен здесь один, в долине?
Ужель затем, чтобы, томясь в разлуке,
Упасть измятым, раненным, без силы,
Иль к тополю прижаться в тяжкой муке
И для него страшнее быть могилы?
‹16 октября (?) 1900 г.›
* * *
Уста твердят: ушел он без возврата,
Нет, не покинул,- верит сердце свято.
Ты слышишь, как струна звенит и плачет?
Она звенит, дрожит слезой горячей
Здесь, в глубине, трепещет в лад со мною:
«Я здесь, я здесь всегда, всегда с тобою!»
И в песнях ли хочу избыть я муку.
Иль кто-нибудь сожмет мне нежно руку,
Иль задушевный разговор ведется,
Иль губ моих губами кто коснется -
Струна звенит, как эхо, надо мною:
«Я здесь, я здесь всегда, всегда с тобою!»
Спущусь ли я в таинственные бездны,
В мир образов знакомых иль безвестных.
Видений темных, призраков, кошмаров,
Томящих душу, наводящих чары,
Вновь голос твой, овеянный тоскою,
Звенит: «Я здесь всегда, всегда с тобою!»
Минутный сон смежит мне тихо вежды,
Уставшие от мыслей безнадежных,-
И сквозь тяжелый полог сновиденья
Я слышу голос милого виденья.
Звенит, овеян тайною тоскою:
«Я здесь, я здесь всегда, всегда с тобою!»
И каждый раз, как слышу голос вещий,
В глубинах сердца те цветы трепещут,
Что для тебя с любовью я растила,
Что взять с собой ты не хотел в могилу –
Они дрожат и вторят в лад со мною:
«Пусть нет тебя, но я всегда с тобою!»
‹7 июня 1901 г.›
КАЛИНА
Казак умирает, а девушка плачет:
«Ты возьми меня в могилу, она горе спрячет!»
«Ой, коли ты вправду верная подруга,
Будешь славною калиной на могиле друга:
Упадут ли росы рано на покосы,
Не на гроб мой станут падать, а на твои косы…
Станет жгучим солнце, дунет знойный ветер -
Пусть костей моих не сушит, сушит твои ветви».
«Разве тебе будет, милый, веселее,
Если я в моей печали ярко заалею?
Разве тебе будет, милый мой, отрадней,
Если в горьком моем горе буду я нарядней?
Станут ли милее гроб с могильной тьмою,
Если я зазеленею калиной немою?»
«Ой, и мать не станет так тужить о сыне,
Как ты, моя калиночка, в девичьей кручине…»
Ой, еще над милым трава не взрастала,
А уж бедная подруга калиною стала.
И дивятся люди и малые дети,
Что вовек еще такого не было на свете.
«Чья это могила,- спрашивают люди,-
Что над нею цвет калины и мороз не студит,
Что на той калине и листья кудрявы,
А меж белыми цветами ягоды кровавы?»
Шумела калина над холмом родимым:
«Ой, что ж я стою немою над моим любимым?
Дерева не тронешь – слова не проронит,
А ножом его порежешь – запоет, застонет,
А кто ветвь срезает, на дудке играет -
Тот калиновой стрелою грудь себе пронзает».
‹20 июня 1901 г. Кимполунг›
* * *
Острым блеском вдруг волны заискрились
После бури в прозрачную ночь,
Будто войско мечами булатными
Хочет снять вражьи головы прочь.
Блеск оружия, рокот раскатистый…
Будто встал возмущенный народ.
Будто сила народа могучая
Непреклонно на приступ идет.
Каждый меч – луч светила небесного,-
Вниз упав, снова блещет во мгле,
Каждый звук – отзвук силы бунтующей,
Изменяющей жизнь на земле.
Море, море, людское, народное,
Из чего ж ты оружье скуешь?
Что же будет, что станет на пустоши,
Вместо мира что ты разобьешь?…
‹8 октября 1902 г. San Remo›
ДЫМ
«И дым отечества нам сладок и приятен»,
Землею итальянской проезжая,
Я мысленно все время повторяла
Знакомые слова, и мне казалось,
Что вижу я далекие селенья:
Идут и песню девушки поют,
Хозяйки хлопотливые встречают
Своих коров и пастушка с отарой,
Хозяева, не прибавляя шагу,
Степенно возвращаются с работы,
Тайком поглядывают на дымок,
Что вьется над трубою невысокой,
И думают: «Ну, вот уже и ужин…»
Мне виделись росистые луга
Волынские: вдали чернеет лес
Зубчатою стеной, и нависает
Над ним туман безмолвным, серым морем
Эй, вы, в лесу иль в поле, берегитесь,
То вероломно движется трясучка!
Но не страшит поехавших в ночное
Туман в лесу, где манит их дымок:
Там развели товарищи костер,
Там сухо и тепло, роятся искры,
Как золотые пчелы, пляшет пламя…
«Скорее – на дымок!…»
А я смотрела На итальянские бездымные селенья
(Огня так мало нужно для «поленты»)
И на поля, на страшные «ризацца»[52]
Где невидимкой реет малярия,
Ни дыма не боясь и ни огня,-
И в каждом стуке мчащихся вагонов
Одно мне слово чудилось: «Чужбина».
Туннель! И дым влетел ко мне в окно
Прогорклой тучей,- нехороший дым.
Иль нехорош был уголь итальянский?
Так не душил и дым в курной избе
В моем Полесье… Как там славно пели
На свадьбе дружки,- хата вся звенела,
Был чистым звон, без хрипоты, хотя
Едва виднелись лица в туче дыма;
Тот горький дым нам выедал глаза.
А все ж не так, как этот: потому ли,
Что он древесный был – и наш, родной?…
«Sampierdarena!»[53] Слава тебе, боже!
Уж скоро Генуя, а там и отдых,
И море, и веселый небосклон,
И древний город гордой красоты
Отважного, свободного народа…
«Вот Генуя»,- куда-то вдаль рукою
Показывает старый господин.
А я смотрю – не вижу: мгла закрыла.
«Скажите, сударь, часто ль тянет с моря
Такой туман?» – я задаю вопрос.
«Туман? То вовсе не туман, а дым.
Он здесь всегда. Да поглядите сами!»
И вправду: там, у пристани громадной,
Во мгле седой похожие на мачты,
Вздымались трубы тонкие,- и сколько
Их было! Целый лес! «Да, здесь растет
Богатство наше!» – важно молвил спутник,
Но не были хрустальны окна фабрик.
Из окон то богатство не сияло,
Там, в окнах, что-то темное гнездилось…
Я вспомнила тогда приморский город.
Не итальянский, а другой, и третий,
Четвертый,- у иных, родных морей,
И город не у моря,- у реки
Стремительной, гудящей на порогах,
Как рейнская скала, где гул воды
Какие-то колеса заглушают…
А там – и села, даль полей, кудрявых
От свекловицы… И повсюду трубы
Высокие-высокие, как сосны
На горных кручах – разве что без веток…
Мы въехали в предместье. Там стояли
Задымленные, черные дома,
Угрюмо сгорбившись. К печальным окнам
Белье приникло, как сама нужда:
Не выгнать,- хоть в окно гони, хоть в дверь.
Выглядывали призраки из окон –
Невольничьи, измученные лица,
И плыл над ними дым, легчайший дым:
Не душит он, глаза не выедает,
А только небо прячет от людей.
И солнышко у них крадет, и пьет
Людскую кровь, и гасит свет в глазах,
И все цвета из-за него седеют.
Никто его не видит, но всегда,
И днем и ночью, каждое мгновенье,
Отчетливо, хоть скрытно и беззвучно,
Он говорит: «Я здесь, всегда я здесь».
Тот итальянский дым проник мне в сердце,
И дрогнуло оно, и онемело,
И больше не твердило мне: «Чужбина».