После обеда… я объявил ему о своих подозрениях, на что он, оскорбившись, тотчас показал, чем превосходит слабый пол… и, решив, что понравился, приступил к решительным действиям, дабы составить свое и мое счастье… Мы с юным россиянином явили друг другу доказательства самой нежной дружбы и поклялись хранить ее вечно».
По возвращении домой Казанова на пороге едва увернулся от пущенной ему в голову бутылки. Заира «в бешенстве бросается оземь, колотится головой об пол… разражается потоком слез, называет меня предателем и душегубцем. Чтоб уличить меня в преступлении, она показывает мне каре из двадцати пяти карт и читает по ним… все вплоть до моих противоестественных забав»[829].
После этого случая любовник начал опасаться темперамента своей буйной дикарки. Они вместе путешествовали в Москву и еще некоторое время прожили в Петербурге, но Казанова твердо решил не брать Заиру с собой за границу. «Зиновьев уверял, что, оставив залог, я мог бы уехать с ней… Я отказался, помыслив о последствиях. Я любил ее и сам бы стал ее рабом», — писал путешественник. После расставания с «любовником всех женщин» Заира перешла к пожилому архитектору Ринальди. «Она видела от него только хорошее и жила у него до самой его смерти»[830], — заканчивает рассказ Казанова.
Эта история кажется такой бесхитростной и такой реалистичной, что грешно подозревать автора в сочинительстве. Однако американский славист Ларри Вульф в весьма информативной и концептуально новой монографии «Изобретая Восточную Европу» показал, что европейские путешественники, посещая Россию, часто пребывали в плену своих стереотипов, созданных еще дома. Они искали подтверждения им в русской реальности и нередко выдавали за правду фантазии, рождавшиеся в их головах. Нечто подобное произошло и с Сегюром. Посол вспоминал, как во время поездки в Крым в 1787 году он увидел красивую «черкешенку», которая как две капли воды была похожа на его супругу, оставшуюся в Париже. Заметив внимание гостя к девушке, Потемкин сказал, что знает ее хозяина и может уговорить того подарить «черкешенку» французу. Но граф отклонил предложение, говоря, что «подобное проявление чувств к мадам де Сегюр показалось бы ей очень странным». Сюжет покупки молодой привлекательной рабыни для любовных утех — устойчивое клише в записках иностранных путешественников. Разговор с Потемкиным похож на беседу Казановы с Зиновьевым перед приобретением Заиры. «Это сходство показывает, что в основе подобных диалогов лежали стандартные восточноевропейские фантазии XVIII столетия», — пишет Вульф. По его мнению, «вся волнительность восточноевропейских приключений, да и возбуждение читателей были отчасти основаны на самой возможности таких предложений»[831].
В данном случае Сегюр выдал желаемое за действительное, реализовав на страницах мемуаров свою эротическую грезу, где графиня обращалась в покорную невольницу, готовую выполнять любые прихоти мужа-хозяина. Однако как человек благородный посол предпочел держать себя в руках и отклонил соблазнительное предложение. Картина из «Тысячи и одной ночи», недаром граф характеризовал всю поездку в Крым как воплощение этой арабской сказки.
Чем оборачивались подобные фантазии для тех, кто пытался реализовать их на деле, показывает история американского корсара Пола Джонса. В начале второй Русско-турецкой войны он был приглашен на русскую службу, но не поладил с Потемкиным, а более с греческой диаспорой в Черноморском флоте, и вынужден был уехать. На обратном пути моряк задержался в Петербурге, чтобы подать жалобу, но императрица приняла его холодно. Окончательно репутацию Джонса подорвал сексуальный скандал: в 1789 году он был обвинен в попытке изнасилования двенадцатилетней молочницы. Девочка выбежала от него с криком на улицу. В показаниях, данных Джонсом русской полиции, задержанный утверждал, что юная куртизанка казалась ему старше, чем была на самом деле, что он только «играл с ней» и что она была не прочь «сделать все, что только мужчина от нее захочет»[832].
831