Я пошел за ним следом, и, казалось, не ускорял шагов, а между тем ни на минуту не терял из виду чудесного ездока. Он проскакал к Царицыну-лугу, повернул влево и поднялся на Троицкий мост. Плашкоты всколыхались под тяжестью медного коня и погнали от себя широкие волны по гладкой поверхности Невы, освещенной первыми лучами летнего солнца. Всадник пронесся по мосту, который изгибался под ним, словно придавленный колоссальный змей, и поскакал дальше через Каменноостровский проспект. На улицах по-прежнему не видать было ни людей, ни экипажей, и в величавой тишине слышался только потрясающий топот бронзового коня. А я без малейшей усталости все шел за чудесным ездоком.
И вот он проскакал по аллеям Каменного острова и спустился на Елагин, прямо ко дворцу, в котором жил император Александр Павлович. Было уже совсем светло; и деревья сверкали яркой зеленью. Всадник сдержал своего коня перед главным подъездом. Трепеща, не столько от страха, как от чувства благоговения, я опустился на колени в нескольких шагах, под густым навесом липы.
Едва только бронзовый конь остановился, как двери во дворце распахнулись, и император Александр, в мундире, с Андреевской лентою на груди, но с непокрытой головою, показался у входа и начал спускаться по ступеням к своему чудесному гостю. Я хорошо видел лицо государя: оно было грустно и озабочено. Ускоренными шагами подошел он к царственному всаднику, почтительно склонил перед ним голову и как будто ожидал его приказаний. Петр Великий бросил на него быстрый и строгий взгляд.
— Ты соболезнуешь о России! — прозвучал его громкий и суровый голос, от которого сердце забилось у меня с удвоенной силой.
Государь что-то отвечал своему державному предку, но так тихо, что я не мог расслышать ни слова и видел только, как слезы капали из кротких глаз Александра.
— Не опасайся! — сказал опять Петр. — Пока я стою на гранитной скале перед Невою, моему возлюбленному городу нечего страшиться. Не трогайте меня — ни один враг ко мне не прикоснется.
При этих словах лицо государя видимо просветлело, и он опять склонил почтительно голову.
Медный всадник повернул своего исполинского коня и поскакал назад с величественно поднятым челом и рукой простертой в воздухе; а император Александр Павлович, проводя его глазами, медленно поднялся по ступеням лестницы и скрылся во дворце. Гул тяжелого топота замирал вдали. Я проснулся».
Граф Вьельгорский прибавил, что князь Голицын на ближайшем докладе у государя рассказал ему свой чудесный сон. Рассказ этот так подействовал на императора, что он приказал отменить все распоряжения к отправке из Петербурга монумента Петра Великого, и приготовленная для того барка уведена была от набережной{2}.
Мысль о Медном Всаднике пришла Пушкину вследствие следующего рассказа, который был ему передан известным графом М. Ю. Вельегорским. В 1812 году, когда опасность вторжения грозила и Петербургу, государь Александр Павлович предположил увезти статую Петра Великого и на этот предмет статс-секретарю Молчанову было отпущено несколько тысяч рублей. В приемную к князю А. Н. Голицыну, масону и духовидцу, повадился ходить какой-то майор Батурин. Он добился свидания с князем (другом царевым) и передал ему, что его, Батурина, преследует один и тот же сон. Он видит себя на Сенатской площади. Лик Петра поворачивается. Всадник съезжает со скалы своей и направляется по петербургским улицам к Каменному острову, где жил тогда Александр Павлович Батурин, влекомый какою-то чудною силою, несется за ним и слышит топот меди по мостовой. Всадник въезжает на двор Каменноостровского дворца, из которого выходит к нему навстречу задумчивый и озабоченный государь. «Молодой человек, до чего довел ты мою Россию? — говорит ему Петр Великий. — Но покамест я на месте, моему городу нечего опасаться!» Затем всадник поворачивается назад и снова раздается тяжело-звонкое скаканье. Пораженный рассказом Батурина, князь Голицын, сам сновидец, передает сновидение государю, и в то время, как многие государственные сокровища и учреждения перевозят во внутрь России, статуя Петра Великого оставлена в покое{3}.
Матушка часто имела и вещие сновидения, и необыкновенные предчувствия. Расскажу случай ничтожный, но не менее того замечательный, бывший уже на седьмом десятке ее жизни. Воротились с дачи осенью в город. Она спросила у горничной теплых башмаков, а та не знала, куда заложила их весной. Долго искали напрасно по всем углам. Вот матушка однажды заснула после обеда: ей чудится, что она подходит к шкапу, сделанному в заколоченных дверях, видит высокую круглую корзинку (какие употребляются для бутылей); в корзинке доверху разный хлам; она вынимает все и на дне находит свои теплые башмаки. Проснувшись, видит она, что в той комнате сидит дочь ее, Катерина Ивановна, и, боясь насмешки, не говорит о своем видении, но лишь только Катерина Ивановна вышла, она встала с постели, отперла шкап, нашла корзину и в ней, под тряпками и обломками, искомые башмаки!{4}