Празднование начиналось прямо с утра — сразу после молебна и университетского акта. После торжественной части студенты отправлялись в близлежащие трактиры и пивные, и к полудню на Моховой, Тверской, Большой и Малой Бронной уже бродили многочисленные и шумные группы студентов, которые все были (или по крайней мере казались) навеселе, громко кричали песни, в которых рифмовалось в основном «Татьяна — пьяно» (Кто в день святой Татьяны / Ходит не пьяный, / Тот человек дурной!..), и, останавливаясь всей толпой посредине улицы, выкрикивали здравицы и вопили «ура». То и дело с гиком, визгом, гоготом и пеньем проезжали маленькие извозчичьи саночки, битком набитые студентами, которые сидели и висели буквально друг у друга на головах.
Тем временем в основных московских ресторанах — «Эрмитаже», «Яре», «Стрельне», Новотроицком трактире и даже в ресторане Благородного собрания — спешно готовились к вечернему наплыву публики (кроме студентов и бывших студентов в этот день никого не обслуживали): убирали со столов скатерти и фарфоровую посуду, снимали зеркала и вообще все, что можно было снять и убрать, засыпали полы опилками. К вечеру столы сдвигали вместе в один длинный ряд и на пустой их поверхности расставляли глиняные тарелки и дешевые, простого стекла, стаканы и рюмки. Запас их специально пополнялся к каждому Татьянину дню. Часам к шести собирались первые группы празднующих — в основном университетских преподавателей и бывших выпускников, к которым на протяжении вечера подтягивались все новые и новые группы нынешних и бывших студентов. Пока вечер набирал обороты, на закусочных столах красовались осетрина, балык и французские вина, и публика сравнительно чинно, хотя и по обыкновению восторженно, говорила речи, провозглашала тосты за университет, за прогресс, за просвещение и светлую, чуткую молодежь и требовала от оркестра бесконечного исполнения «Гаудеамуса». Потом осетрина как-то незаметно уступала место селедке и соленым огурцам, а вместо вина появлялись водка и пиво. Ораторы начинали лазить ногами на столы и уже не говорить, а выкрикивать речи, которые за шумом невозможно было разобрать. Студенты, видя над столом физиономию знакомого профессора, тотчас приходили в экстаз и орали «браво» либо «долой». Когда кончалась речь, толпа бросалась к профессору и принималась швырять его к потолку. Наиболее популярны в конце 1880-х — в 1890-х годах были профессора А. И. Чупров и М. М. Ковалевский, а из не университетских — блестящие ораторы (бывшие студенты) Ф. Н. Плевако и терапевт А. А. Остроумов. Иногда их силой заставляли выступать. С Остроумовым «добрую четверть часа возились, честью и насилием убеждая его открыть вещие уста. Он ругался, упирался, чуть не дрался, цеплялся за мебель, но его все-таки волокли, по летописному выражению, „аки злодея пьхающе“ — и ставили на стол.
Максим Ковалевский, громадный, толстый, боялся щекотки и, пока его доносили до стола, визжал, хохотал и брыкался. А взгромоздившись на стол, принимался острить… Хохот кругом стоял гомерический, и вместе с публикою хохотал сам оратор»[389]. Иногда швыряние к потолку заканчивалось разорванным фраком и синяками.
Среди качаний и криков «ура» присутствующие время от времени порывались составить и немедленно отослать какую-нибудь телеграмму — к примеру Льву Толстому или папе римскому. Происходило массовое братание бывших и нынешних студентов, и какой-нибудь лысый и порядком-таки пузатый присяжный поверенный прочувствованно рыдал об ушедшей юности на плече у румяного первокурсника, с которым только что выпил на брудершафт.
Во время празднования Татьянина дня московская интеллигенция «не просто пила, как пьет всякий другой человек, вздумавший выпить по той или иной причине, а то и без всякой причины, — замечал современник. — Нет, интеллигенция пила — идейно. Пила „во имя“. С лозунгами, с речами, с двумя правдами Михайловского, с гимнами науке, труду, народу, общественности, светлому будущему, и т. д., и т. д.»[390].
Ближе к полуночи остающиеся на ногах гуляки грузились на ечкинские тройки и катили в Петровский парк У Яра и в «Стрельне» снова пили, снова нестройно пели, перебирая весь положенный в таких случаях репертуар: «Гаудеамус», «Быстры, как волны, дни нашей жизни», «От зари до зари там горят фонари и студенты по улицам шляются», «Наша жизнь коротка», «Укажи мне такую обитель», «Дубинушку», «Есть на Волге утес» и «Вниз по матушке, по Волге», причем редко забирались дальше второго куплета (слов никто не знал); лазили на пальмы, купались в аквариуме и пили воду из фонтана. Под утро, часам к четырем, обеденные залы прославленных ресторанов напоминали поле битвы. Бывшие и нынешние студенты располагались живописными сонными группами, уткнувшись носом в покрывающие пол грязные опилки. Утомленная обслуга, как дрова, принималась сносить и укладывать кутил в извозчичьи санки. Кого-то официанты знали, как постоянных клиентов, о ком-то наводили справки у остающихся на ногах собутыльников; извозчики получали подробные инструкции и пускались в объезд по городу. Звонили у подъезда; выскакивал швейцар или еще кто-нибудь из прислуги, и поклонника святой Татьяны заносили в дом.
389
Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т. 1. М, 2004. С. 124.