Происходили такие гулянья и на протяжении XIX века в поминальные, так называемые «родительские» дни, а также по воскресеньям на всех городских кладбищах. «От самой заставы и вплоть до кладбищенских ворот вы встречали толпы людей, обремененных саквояжами, узелками и стремящихся не на веселье, а из потребности хоть на мгновение пожить счастливым прошлым, поскорбеть и посетовать о „суете мира сего“… До вашего слуха то и дело долетали трогательные напевы „Гостьи погоста певуньи залетной“, прерываемые то сдержанным плачем, то дающими себе полную волю рыданиями. Между рядами могил, как привидения, непрерывно мелькали служители алтаря в черных ризах, оставляя за собой клубы кадильного дыма, и в воздухе на далекое пространство несся запах ладана». Отдав долг покойнику, благочестивые москвичи рассаживались на травке рядом с могилкой и справляли тризну. Сперва поминали покойника и вели «беседы в минорном тоне на тему о добродетелях усопшего и скорбной, сиротливой жизни оставшихся в живых»[411]:
— Эх, мать моя, не стало моего касатика!.. А уж и человек-то был, — цены не было…
— Ничего не поделаешь, голубушка! Все там будем.
— Да оно вестимо, все там будем, да вот жить-то как? При нем, голубчике, жилось в довольствии, а теперь вот нужда, помощи ниоткуда… О-о-ох, грехи наши тяжкие!..
Э-эх, родная моя, вот как не скажешь, дуры мы все! Пока жив-то был, все было мало. Бывало, начнешь пилить-то его, пилить… да вот и допилила, извела родимого…
Потом, как и на всяких поминках, возникали более жизнелюбивые настроения, и разворачивалось уже самое настоящее гулянье, только что без балаганов, длившееся до самой ночи. Постепенно на московских кладбищах выросла своя индустрия чайниц, и теперь, воздав должное дорогому покойнику, москвичи отправлялись подкрепить свои силы легкой закуской с чайком (и кое-чем покрепче) в особые палатки, расположенные в изобилии у ворот кладбища.
Семик — четверг на седьмой неделе после Пасхи — был одним из поминальных дней, и начиная с конца XVII века москвичи гуляли в Марьиной роще «на могилках» на территории старого Немецкого кладбища (где были и русские захоронения) и в виду соседнего Лазаревского кладбища. Садились на могильные плиты или рядом на травку, пили водку, пиво и чай, закусывали яичницей. Потом Немецкое кладбище было ликвидировано, а праздник на Семик остался — тоже без балаганов, но с чаепитием и выпивкой, а вечером до темноты с хороводами и плясом под гудок и балалайку, а позднее под гармонику.
Здесь было в достатке «колоколов» с горячительным и прохладительным, так что возвращались с гулянья с «насандаленными носами» и распевая песни:
или
Посещали Марьину рощу только простолюдины — ремесленники, мещане, фабричные, солдаты, прислуга. В 1810–1830-х годах сюда довольно часто таскались развеселые студенческие компании и задирались с мастеровыми, что обычно приводило к потасовкам.
После Семика гулянья в Марьиной роще оставались регулярными до самой осени. В воскресные дни они обставлялись по полной программе — с балаганами и разливанным морем вина, а в будни к услугам «почтеннейшей публики» были сама роща и ресторанная «галерея», в которой, как объявлял в газетах содержатель, «во всякое время получить можно чай, кофе, разное вино и кушанья, в лучшем виде по умеренной цене». Были здесь и трактиры с музыкой, в некоторых из которых пели цыгане. Очень популярны в 1820–1830-х годах были игравшие в одном из местных трактиров торбанист Губкин и плясун Парамон, про которого говорили: «Парамон и лежа умеет плясать, ногами вензеля писать». Про них была даже сложена песня:
После 1860-х годов территория Марьиной рощи стала понемногу застраиваться, и гулянья здесь сошли на нет: праздновать Семик велено было ходить в Сокольники, а по воскресеньям местная публика стала ездить «отдыхать» на Воробьевы горы.
На Троицу большое гулянье устраивалось в Дворцовом (Екатерининском или Лефортовском) саду. Здесь росли причудливые деревья (к примеру, сосна о двух стволах, изогнутых в виде дивана), посаженные, как говорили, самим Петром Великим, в прудах водилась рыба, в саду имелась даже оранжерея; стояла многоколонная беседка Миловида с эоловой арфой, звучавшей под порывами ветра, играла военная музыка. Попасть в сад можно было от Лефортовского дворца, откуда на противоположный берег Яузы вел мост, позднее сломанный и замененный лодочным перевозом по 2 копейки с человека. Уже к середине века это гулянье сделалось простонародным, а сад одичал и пришел в запустение. Как острили тогдашние раёшники: «В этом парке днем не гуляют даже и куфарки. А ночью и зимой и летом жуликов столько обретается, что всякий прохожий на них натыкается и остается не только без часов, но и без носовых платков. Приходит домой гол как сокол».