Опасения В. Ф. Вяземской понятны. Пушкин, привыкший к светскому образу жизни, образованному дамскому обществу, дружескому кругу близких ему по взглядам людей, наслаждавшийся южной природой с ее яркими, экзотическими красками, живший на берегу моря в одном из красивейших городов юга России, был принужден мгновенно и кардинально изменить привычки. Он оказался в окружении одной только своей семьи, в полном духовном одиночестве, в деревне, на севере России, в глуши псковских лесов. Отчаяние, которым поэт поделился перед отъездом со своей наперсницей, было связано, конечно, именно с этими обстоятельствами. Произошедшая перемена не сулила ничего хорошего. Псковское уединение сразу стало ему представляться тюрьмой и заточением, а Одесса рисовалась как пространство свободы. Впоследствии в ранней редакции «Евгения Онегина» появится следующий автобиографический фрагмент:
Кроме того, сама бесконечная ссылка казалась ему несправедливой, гонения на него — чрезмерными; он был раздражен поведением своего одесского начальника графа Воронцова, немилостью императора, наконец разлукой с женщиной, которую он любил и которая отвечала ему взаимностью. Мысли об утраченном преследовали поэта, заставляли его опять и опять с обидой и болью обращать свой взор в недавнее, как ему теперь казалось, счастливое прошлое. Об этих переживаниях свидетельствует, например, экспериментальное стихотворение, написанное в романтической поэтике недоговоренности, текст которого почти на четверть состоит из многоточий, отражающих душевное волнение автора:
Друзья Пушкина тоже негодовали и недоумевали. П. А. Вяземский, получив письмо своей супруги об участи, постигшей поэта, делился своими чувствами с А. И. Тургеневым: «Как можно такими крутыми мерами поддразнивать и вызывать отчаяние человека! Кто творец этого бесчеловечного убийства? Или не убийство — заточить пылкого, кипучего юношу в деревне русской? Правительство верно было обольщено ложными сплетнями. Да и что такое за наказание за вины, которые не подходят ни под какое право? Неужели в столицах нет людей, более виновных Пушкина? Сколько вижу из них обрызганных грязью и кровью! А тут за необдуманное слово, за неосторожный стих предают человека на жертву. <…> Да и постигают ли те, которые вовлекли власть в эту меру, что есть ссылка в деревне на Руси? Должно точно быть богатырем духовным, чтобы устоять против этой пытки. Страшусь за Пушкина! В его лета, с его душою, которая также кипучая бездна огня (прекрасное выражение Козлова о Байроне), нельзя надеяться, чтобы одно занятие, одна деятельность мыслей удовольствовали бы его. Тут поневоле примешься за твое геттингенское лекарство: не писать против Карамзина, а пить пунш. Признаюсь, я не иначе смотрю на ссылку Пушкина, как на coup de grâce [последний удар], что нанесли ему. Не предвижу для него исхода из этой бездны»[64].
64
П. А. Вяземский — А. И. Тургеневу, 13 августа 1824 //