Прогулкам верхом мы уже имели возможность посвятить несколько слов, но очевидно, что друзья развлекались еще и другими способами. Один из них — стрельба из пистолета. Кучер Пушкина вспоминал: «…дома вот с утра из пистолетов жарит, в погреб, вот тут за баней, да раз сто эдак и выпалит в утро-то»[109]. Этому свидетельству трудно доверять в точности: пули стоили довольно дорого, и ежеутренние сто выстрелов Пушкин при всем своем желании вряд ли мог бы оплатить, однако о его пристрастии к стрельбе из пистолета рассказывает и Вульф. Значит, все же стрелял, хотя, вероятно, несколько сдержаннее, чем рассказывает кучер. Это странное развлечение было не просто способом убить тягучее деревенское время.
Как нам известно из биографий Пушкина, в молодости, еще в Петербурге, а особенно во время южной ссылки, он вел жизнь бретера, с легкостью шел на поединки, иногда намеренно дразнил знакомых и незнакомых, нарываясь на неминуемые вызовы, никогда от них не уклоняясь, часто вызывал и сам. Железная палка, о которой уже упоминалось и которая использовалась Пушкиным как гимнастический снаряд, по некоторым свидетельствам, тоже была нужна именно для тренировки руки, обученной держать пистолет. Стрельбой в цель Пушкин занимался еще в Кишиневе — об этом сохранились воспоминания очевидцев. И теперь в Михайловском занятия стрельбой, в которых, судя по поэтическому посланию Пушкина, Вульф тоже принимал участие, проводились не просто так — Пушкин готовился к поединку с известным дуэлистом и бретером Ф. И. Толстым-«американцем».
Дело было давнее, еще петербургское. Пушкин узнал, что Толстой распускал слухи, порочащие его честь. Слухи, надо сказать, звучали фантастически: якобы Пушкин по приказу государя был тайно высечен за его вольные стихи в Тайной канцелярии. Причин у Толстого для того, чтобы распространять эти безумные сплетни о Пушкине, никаких не было. Они приятельствовали, молодой поэт был очарован яркой и нетривиальной фигурой «Американца» — до тех пор, пока не узнал о его неблаговидной роли сплетника. С этого момента он решил, что непременно будет драться с Толстым, как только судьба сведет их вместе. Репутация же у Федора Ивановича была самая злодейская. Он был прекрасным стрелком, и молва приписывала ему множество дуэльных побед со смертельным исходом. «Убитых им, — пишет мемуаристка, — он сам насчитывал 11 человек. И он, как Иоанн Грозный, аккуратно записывал имена их в свой синодик»[110]. Из двенадцати детей, которые родились в семье Ф. И. Толстого, десять умерли во младенчестве. По мере того как у него умирали дети, он вычеркивал из синодика по одному имени убитых им на дуэли. Оставалось в живых две дочери. Когда же умерла прелестная семнадцатилетняя дочь Сарра, которую он очень любил, Толстой, как рассказывают, кинулся к своему синодику, вычеркнул из него последнее имя и радостно воскликнул: «Ну, слава тебе, Господи! Хоть мой курчавый цыганенок будет жив!»[111] Понятно, что к дуэли с таким человеком нужно было подготовиться особенно тщательно. Забегая вперед, упомянем, что дуэль между Толстым и Пушкиным не состоялась. Как только Пушкин приехал в Москву, спешно призванный из ссылки новым императором, 8 сентября 1826 года, он велел передать Толстому вызов. Дуэли помешало тогда лишь случайное отсутствие Толстого в Москве. Впоследствии благодаря усилиям друзей они примирились.
Помимо подготовки к поединку с Толстым, Пушкин, как вспоминал об этом много лет спустя А. Н. Вульф, «был решительно помешан на Байроне», завидовал его легендарной физической силе и старался развить в себе некоторые способности, которыми отличался английский поэт. «…Чтобы сравняться с Байроном в меткости стрельбы, — сообщал Вульф, — Пушкин вместе со мною сажал пули в звезду над нашими воротами»[112]. Вероятно, в этом свидетельстве Вульфа есть большая доля истины. По воспоминаниям О. С. Павлищевой, Пушкин, узнав о смерти Байрона, отслужил по нему панихиду. Действительно, 7 апреля 1825 года[113] Пушкин попросил отца Иллариона Раевского, священника Вороничского храма, отслужить по нему не панихиду, а заупокойную литургию[114]. «Мой поп, — сообщает Пушкин П. А. Вяземскому, — удивился моей набожности и вручил мне просвиру, вынутую за упокой раба божия боярина Георгия»[115]. Через год была заказана и вторая поминальная служба. Как видим, эти события приходятся как раз на время пребывания Пушкина в Михайловском и свидетельствуют о том, что личность и судьба Байрона продолжали волновать его не меньше, чем во время южной ссылки. В уже цитированном стихотворении «К морю» Пушкин вспоминает Байрона вслед за Наполеоном как символическую фигуру эпохи:
112
Ал. Н. Вульф в передаче М. И. Семевского //
114
Заупокойной называется литургия, совершаемая специально для поминовения, когда на ней возносятся особые молитвы об усопших. В современной богослужебной практике эта служба по разным причинам почти не совершается. Исключением можно считать особые поминальные дни в церковном календаре — родительские субботы и т. п.
115