Дальнейшая жизнь А. И. Осиповой была чрезвычайно прозаической и очень несчастливой. Она вышла замуж довольно поздно по меркам того времени, в 25 лет, за псковского полицмейстера подполковника П. Н. Беклешова. Брак этот оказался неудачным. Одна из ее сестер писала в 1843 году: «Муж с ней иначе не говорит, как бранясь так, как бы бранился самый злой мужик. Дети, разумеется, ни во что ее не ставят. Это решительно ад»[138]. Неизвестно, встречался ли Пушкин с Беклешовой после ее замужества и каковы были их отношения. B. В. Вересаев отмечает одну загадочную фразу в письме А. Н. Вульф к сестре: Пушкин, пишет она, «был доброй и злой звездой Беклешовой»[139]. Да и в свой «Дон-Жуанский список» Пушкин не забыл внести ее имя.
В заключение приведем цитату из замечательной книги П. Е. Щеголева, в которой он подробно и художественно описывает характер отношений Пушкина с обитательницами дома в Тригорском. «О романах Пушкина с тригорскими барышнями — да чуть не со всеми — рассказывают все биографы поэта. Биографами в их совокупности взяты под сомнение все существа женского пола свыше 14 лет, пребывавшие в Тригорском. Сама хозяйка, П. А. Осипова, милая, смешная, оригинальная, маленькая полная женщина 43 лет, вдовевшая с февраля 1824 года, и дочери ее — двадцатипятилетняя Анна Николаевна, сантиментальная, тоскующая, страдающая, болтливая и неглубокая, с растрепанными височками, которые не шли к ее круглому лицу, — и пятнадцатилетняя Евпраксия, на глазах Пушкина расцветавшая из подростка тоже в женщину, с тонкой талией, в золотистых кудрях на полных склонах белых плеч — любви приманчивый фиал, — и девятнадцатилетняя падчерица П. А. Осиповой Александра Ивановна, Алина, девушка пылких чувств и легко возбуждающегося воображения, — и одна племянница, Анна Ивановна, Нетти, нежная, томная, истеричная („вот это женщина!“ — слова Пушкина), — и, наконец, другая племянница, Анна Петровна Керн, о которой нам еще предстоит сказать несколько слов особо. Все эти девушки Тригорского отдали дань сердечных увлечений поэту, — „я нравлюсь юной красоте несытым бешенством желаний“, говорит о себе Пушкин — все они разновременно были влюблены в Пушкина, но он только снисходил, оставался только зрителем и наблюдателем любовного быта Тригорского даже и тогда, когда все думали, что он без оглядки плывет по волнам этого быта. Правда, и он не обошел своим вниманием ни одной из девушек. Если попытаться внести хронологию в любовную историю Тригорского, то надо, кажется, разбить ее на следующие периоды. Любовные фарсы, потехи падают на первый период — на 1824 год: больше смеха, чем пылких чувств. Нетти занимает воображение Пушкина в марте 1825 года, в начале 1826 года Пушкин влюбил в себя Анну Николаевну, летом 1826 года предметом невинных стихов стала Евпраксия, и где-то посредине путешествие в Опочку и речи в уголку вдвоем с пылкой и страстной Сашенькой Осиповой»[140].
«…Как у вас тут хорошо!»
М. И. Осипова в 1866 году рассказывала М. И. Семевскому о приезде Пушкина в середине 1830-х, когда он, уже порядком утомленный столичной жизнью, вспоминал свое пребывание в Михайловском как райское время: «Господи, говорит, как у вас тут хорошо! А там-то, там-то, в Петербурге, какая тоска зачастую душит меня!»[141]
Вдохновенную песнь красоте Тригорского посвятил Н. М. Языков, тоже бывавший здесь частым и желанным гостем:
На самом деле красота описанного Языковым пейзажа входит в некоторое противоречие с описанием дома и деревни, который мы можем почерпнуть у М. И. Семевского в его книге, посвященной Тригорскому «Постройка села деревянная, скученная в одну улицу, на конце которой стоит длинный, деревянный же, одноэтажный дом. Архитектура его больно незамысловата; это — не то сарай, не то манеж, оба конца которого украшены незатейливыми фронтонами. Дело в том, что эта постройка никогда и не предназначалась под обиталище владелиц и владельцев Тригорского; здесь в начале настоящего столетия помещалась парусинная фабрика, но в 1820-х еще годах — тогдашняя владелица Тригорского задумала перестроить обветшавший дом свой, бывший недалеко от этой постройки, и временно перебралась в этот „манеж“… да так в нем и осталась»[142].
141