В Михайловском между Пушкиным и А. П. Керн никакого серьезного романа не возникло. Все дело ограничилось, судя по всему, куртуазной влюбленностью поэта и кокетством светской красавицы. Не будем забывать и про атмосферу игры, которая царила в Тригорском и бросала на все отношения оттенок легкой пародии и шутки. Пройдет всего несколько дней, и Пушкин напишет в письме влюбленной в него А. Н. Вульф о ее кузине: «…Каждую ночь гуляю я по своему саду и говорю себе: она была здесь; камень, о который она споткнулась, лежит на моем столе подле ветки увядшего гелиотропа. Пишу много стихов, — все это, если хотите, очень похоже на любовь, но, клянусь вам, что о ней и помину нет.
Если бы я был влюблен, то в воскресенье со мною сделались бы конвульсии от бешенства и ревности; а мне было только досадно. Однако мысль, что я ничего для нее не значу, что пробудив и заняв ее воображение, я только потешил ее любопытство; что воспоминание обо мне ни на минуту не сделает ее ни рассеяннее среди ее триумфов, ни мрачнее в дни грусти; что прекрасные глаза ее остановятся на каком-нибудь рижском франте с тем же раздирающим сердце и сладострастным выражением, — нет, эта мысль для меня невыносима; скажите ей, что я умру от этого; нет, не говорите, а то это очаровательное создание насмеется надо мною. Но скажите ей, что уж если в ее сердце нет для меня тайной нежности, если нет в нем таинственного, меланхолического ко мне влечения, то я презираю ее, понимаете ли? Да, презираю, несмотря на все удивление, которое должно возбудить в ней это столь новое для нее чувство»[178].
Прекрасные глаза А. П. Керн довольно быстро остановились не на безымянном рижском франте, как предполагал Пушкин, а на собственном двоюродном брате — Ал. Н. Вульфе, с которым у нее начался продолжительный роман. Видимо, Пушкин был осведомлен о его ходе, поскольку примерно через год делал соответствующие намеки в письме своему тригорскому товарищу в Дерпт: «…что делает Вавилонская блудница Анна Петровна? <…> Мое дело — сторона; но что скажете вы?»[179] Для успокоения читателей и восстановления репутации Пушкина как покорителя женских сердец и умелого ловеласа отметим, что впоследствии, а точнее, в феврале 1828 года, роман между ним и А. П. Керн всё же состоялся, но эта история носит уже отчетливый петербургский характер и не имеет к Михайловскому прямого отношения.
В пушкинском же имении остался топоним, который навсегда связал Анну Петровну Керн с поэтом и его жизнью в псковском изгнании. Одна из старинных ганнибаловских липовых аллей в 1920-х годах получила название «аллеи Керн» — вероятно, из-за массивных корней вековых лип, показавшихся на поверхности дороги и наводивших на мысль о том, что здесь легко споткнуться во время ночной прогулки. Вспомним мемуар самой Анны Петровны о запущенном саде «с длинными аллеями старых дерев, корни которых, сплетясь, вились по дорожкам». Однако в таком случае упустили из виду свидетельство самого Пушкина: «камень, о который она споткнулась, лежит на моем столе». Но такие детали важны разве только для сознания ученого, народная топонимия ими пренебрегает.
Ольга Калашникова и другие
Отметим одну бытовую деталь: прямо напротив двери в пушкинскую комнату, по словам И. И. Пущина, помещалась комната няни со множеством пяльцев — девичья. Арина Родионовна «по выслуге лет» и благодаря почетной должности кормилицы и няни господских детей занимала в поместье особое положение. Она должна была приглядывать за дворовыми девушками и руководить их работой по дому. Известно, что Арина Родионовна с детства была обучена всевозможным крестьянским ремеслам: умела прясть, ткать, шить, вышивать, вязать и плести кружева[180]. Крепостные девушки собирались в няниной комнате и работали под ее руководством, проходили они туда неизменно мимо пушкинской двери.
Пущин описывает, как они вместе с хозяином ходили смотреть на работу молодых швей. «Вошли в нянину комнату, где собрались уже швеи. Я тотчас заметил между ними одну фигурку, резко отличавшуюся от других, не сообщая, однако, Пушкину моих заключений»[181]. Пушкину, неравнодушному к женской красоте, такие наблюдения, конечно, скрашивали его заточение. Но примечателен молчаливый монолог, который состоялся между хозяином и его гостем в няниной комнате при созерцании работающих девушек. Пущин сообщает: «Я невольно смотрел на него с каким-то новым чувством, порожденным исключительным его положением: оно высоко ставило его в моих глазах, и я боялся оскорбить его каким-нибудь неуместным замечанием. Впрочем, он тотчас прозрел шаловливую мою мысль, улыбнулся значительно. Мне ничего больше не нужно было; я в свою очередь моргнул ему, и все было понятно без всяких слов»[182]. В. Ф. Ходасевич один из первых обратил внимание на этот эпизод и сделал свои предположения, связав образ крепостной возлюбленной поэта с соответствующим фрагментом «Евгения Онегина», в котором действительно довольно точно воспроизводится обиход собственно пушкинской жизни в Михайловском:
178
180
О детстве Арины Родионовны и другие биографические сведения о ней см.: