– Ф-фват из йер нам?
Он отвечал мне неверными губами, блуждающим голосом:
– Джамс О’Донелл, – сказал он.
Изумление и радость обрушились на меня, как удар молнии обрушивается с небосвода. Я потерял дар речи, и мои чувства чуть было вновь не оставили меня.
Мой отец! Мой собственный отец! Батюшка мой родненький, кровный мой родственник, тот, от кого я произошел, друг мой! Мы жадно вглядывались друг в друга, и я предложил ему свою руку, чтобы он мог опереться на нее.
– У меня те же имя и фамилия, – сказал я. – Я тоже Джамс О’Донелл, ты мой отец, и не иначе, как ты выбрался из мешка!
– Сын мой! – сказал он. – Сынок! Сыночек!
Он схватил меня за руку, он сверлил и пожирал меня глазами. Каким бы приливом радости и любви он ни был охвачен в то время, я заметил, что бедняга нездоров; в самом деле, ему не пошел на пользу приступ радости, которую он испытал в тот раз из-за меня на station; он был белым, как мел, и струйка слюны стекала из уголка его рта.
– Мне сказали, – заговорил я, – что я приговорен к двадцати девяти годам в том же самом мешке.
Мне хотелось, чтобы между нами завязался разговор, только бы прервать это потустороннее оцепенение, от которого у нас обоих начинала кружиться голова. Взгляд его оттаял, и спокойствие снизошло на него. Он поднес к моему лицу дрожащий палец.
– Двадцать девять лет, – сказал он, – я провел в мешке, и поистине, это место не из привлекательных.
– Передай матери, – сказал я, – что я вернусь...
Вдруг сильная рука ухватила меня за лохмотья и грубо потащила прочь. Это был полицейский. Мне пришлось немножко пробежать вперед из-за ужасного толчка в спину.
– Кам элонг, блашкетман![25] – сказал полицейский.
Меня швырнули в вагон, и мы сразу же тронулись в путь. Корка Дорха осталась у меня позади, – должно быть, навсегда, – а я был на пути в далекую тюрьму. Я упал на пол и выплакал все глаза.
Да, это был единственный раз, когда я видел своего отца и когда он видел меня, – одна-единственная минуточка на station, и после вечная разлука навсегда. Поистине, кто, как не я, терпел ирландскую недолю всю свою жизнь – лишения, бедствия, нужду, напасти, невзгоды и дурное обращение, голод и несчастья. Полагаю, что подобного мне не будет уже никогда.