Для своего «Комментария на «Сон Сципиона» Макробий избрал в качестве комментируемого фрагмента заключительную часть сочинения Цицерона «О государстве». Это произведение великого римского оратора в течение многих веков было известно лишь по вышеназванному комментарию. Его сохранение для последующих поколений уже само по себе имело большое культурное значение. Цицерон, в свою очередь, взял эталоном для своего трактата «Государство» Платона. Однако, если диалог греческого мыслителя представляет своеобразную утопию, конструирование образа идеального государства, то Цицерон вдохновлялся типично римской практикой государственности, историей Римской державы. Тем не менее «Сон Сципиона» — наименее «практическая» часть произведения Цицерона, в которой не только речь идет о будущем Рима, но и синтезируются наиболее общие представления о боге, мире, государстве, человеке, посмертной судьбе души и т. д. По существу, здесь сконцентрированы вопросы, волновавшие философскую мысль первых веков новой эры и находившиеся в центре идейной и религиозной полемики III–IV вв., разрабатывавшиеся как в языческом неоплатонизме, так и в христианской теологии. Так что, думается, выбор именно этого фрагмента Макробием не случаен, ибо комментарий к нему давал возможность изложить свои взгляды на ключевые вопросы идеологии того времени.
Сюжет цицероновского отрывка весьма прост. Сципион Младший, внук Сципиона Старшего (Африканского), победителя Ганнибала, видит во сне своего деда. Сципион Младший просит своего прославленного предка открыть ему истину относительно будущих судеб Римского государства, природы мироздания, души, жизни, смерти, славы и т. п. Сципион Старший отвечает, что земная жизнь на самом деле есть не что иное, как смерть (тезис, равно созвучный и платонизму, и христианству), а истинная жизнь ожидает избранных, прежде всего тех, кто спасал родину в трудный час, служил ей и расширял ее пределы. Поэтому великие римляне продолжают жить в небесных высях и после своей земной смерти. Такой элитарный подход, награждающий бессмертием только героев, весьма отвечал настроениям избранного круга языческой аристократии, в который входил Макробий.
Кроме того, привилегия мыслить, философствовать, по мнению Макробия, присуща людям из высших слоев общества, насыщенных старой культурой. Человек несостоятельный, вышедший из низов мог стать святым, аскетом, но никак не настоящим философом. Глубинные тайны бытия подчас сокрыты далее от посвященных, истина же может явиться лишь высшим мужам, обладающим: совершенным интеллектом, другие же должны довольствоваться ритуальной драмой, которая представляет истину аллегорически, тем самым не давая ей возможности стать всеобщей и простонародной. Собственно, эта позиция была характерной для всего неоплатонизма, последователем и защитником которого был Макробий. Это течение, давшее последний и высший синтез античной философии, сформировалось как учение избранных и для избранных. Сложнейшие иерархизированные философские построения неоплатоников в своей полноте были не всегда понятны даже философски образованным людям. (Не случайно Макробий задается целью разъяснить их.) Эзотерическая таинственность окутывала не только само учение, но и жизни его выдающихся адептов — Плотина, Ямвлиха, Прокла. Вместе с тем в нем нет ничего подобного новоевропейскому индивидуализму и субъективизму, ничего, связанного с культом отдельной личности, презирающей толпу и все общественное только из-за собственной гордости, своеволия и титанизма. Замкнутость, «непонятность» неоплатонизма определялась прежде всего тем, что он аккумулировал, переплавлял огромный мыслительный материал античной цивилизации, выработав для этого собственный аппарат мысли, чувства и образности и закодировав с его помощью в систематическом виде философское существо античного миросозерцания. Для понимания позиции Макробия важно также отметить, что престиж римской культуры был тесно связан для нее с величием римской государственности. Римская элита была носительницей идеи империи как авторитарной вселенской державы, воплощавшей в себе религиозные, государственные и культурные ценности. Макробий отдает дань и стоическому неоплатонизму, в особенности Нумению из Апамеи, и собственно неоплатонизму как таковому, следуя за его основателем Плотином, сирийским неоплатоником Ямвлихом и Порфирием, систематизатором философии Плотина. Платонизирующий Цицерон интерпретируется Макробием в совершенно неоплатоновском духе, хотя последний субъективно не делает различия между платонизмом и неоплатонизмом. Макробий, впрочем как и другие комментаторы его времени, не всегда точно следует предмету обсуждаемого отрывка. Часто фрагмент из комментируемого сочинения он использует как повод для демонстрации собственной эрудиции, что дает возможность читателю ознакомиться с различными областями античного знания.
Четыре вступительные главы «Комментария» посвящены обсуждению сходства и различия в подходах Платона и Цицерона к государству, общественному устройству. Макробий особенно настаивает на роли государства как организующего начала человеческого бытия. Очень важна вторая глава, в которой Макробий в полемике с эпикурейцами, выступавшими еще против Платона, отстаивает мнение, что видение, сон, даже вымысел могут быть предметами серьезного философского обсуждения и вести к постижению истины. Он оправдывает их аллегорическое значение, философскую интерпретацию мифа, в чем оказывается созвучным с Плотиной, Порфирием и Ямвлихом, а также другими неоплатониками, тем самым подготавливая почву для дальнейшего расцвета аллегорического толкования с приданием особого значения видениям, которое отличало западноевропейское средневековье. Здесь же Макробий кратко излагает неоплатоновскую систему мироустройства, указывая вместе с тем на границы аллегорической интерпретации: «Мы не должны, однако, считать, будто бы философы оправдывают допущение вымысла, даже если он имеет реальные основания (хотя бы и указанного рода) во всех рассуждениях. Они обыкновенно делают это, когда размышляют о Душе или духовных потенциях воздуха и эфира, прочих субстанциях, пребывающих в нижнем и верхнем воздухе, или о богах вообще. Но когда спор касается Высшего, или Первоначала всех богов, который у греков зовется благом и первопричиной, или когда речь идет об Уме, называемом греками Нус и содержащем порождающие вещи виды, именуемые идеями, когда об этом, повторяю, говорят, т. е. о высшем боге и Уме, они совершенно не обращаются к вымыслу. Когда они желают описать их, превосходящих не только границы человеческой речи, но и человеческое разумение, то обращаются к подобию или аналогии». Макробий отмечает, что Высшее Благо, перводвигатель, может быть уподоблено Солнцу (образ, столь популярный у неоплатоников). Комментатор отождествляет Высшее Благо и Единое с Аполлоном, богом света (давая этимологию имени Аполлон, т. е. отрицание множественности, заимствованную, вероятно, у Плотина).
Мировая Душа одухотворяет Природу, дает ей начало жизни, но сокрытый механизм се действия понятен лишь избранным, он не выступает на поверхности, а проявляется как мистерия, которая может быть отражена в мифе, вымысле и понята через них. Поэтому, когда речь идет о Душе и ее порождениях, истолкование вымыслов приобретает познавательное значение. (Показательно, что спустя век с небольшим неоплатонически настроенный мыслитель Боэций последует совету Макробия, истолковав миф об Орфее и Евридике как аллегорию освобождения человеческой души.)