Со всего села к нам в дом вереницей потянулись люди. Женщины, едва войдя во двор, начинали громко голосить, всплескивая руками и сокрушенно качая головой.
Причитая, они проходили в дом, где, одетая во все черное, сидела диса[1]. Голова ее была опущена, руки безжизненно лежали на коленях. Она плакала, но не причитала, как другие женщины, и лишь плечи ее чуть-чуть вздрагивали.
Старики, прежде чем войти во двор, оставляли свои посохи у ворот. Потом входили в калитку и в скорбном молчании направлялись к сараю: там уже сидело несколько аксакалов[2]. Они поднимались навстречу пришедшим.
Встав друг против друга и держа перед собой вытянутые руки, старики что-то шептали. Потом проводили ладонями по лицу и рассаживались по скамьям, наскоро сооруженным из старых досок и саманных кирпичей.
Возле сарая горел костер. Мудрые и старые, как сама земля, аксакалы задумчиво глядели на пламя, лишь время от времени роняя слово.
Друзья моего отца — только что демобилизованный по ранению Герандóко Эльбахси́тов и наш сосед Дамжýко Гукéтлов — встречали мужчин и принимали соболезнования. Иногда они вызывали из дома мать. Выйдя на крыльцо, диса выслушивала слова скорби и, едва держась на ногах, возвращалась в комнаты. Герандоко провожал ее. Обычно аккуратный и подтянутый, он теперь как-то сгорбился, шинель небрежно свисала с плеч, добрые, ясные глаза глядели сурово и скорбно.
И сосед наш Дамжуко тоже изменился. Его длинные усы, всегда аккуратно закрученные, обвисли, щеки, рдевшие здоровым румянцем, стали серыми.
В знак траура оба не брились и сняли пояса с кинжалами. Казалось, что они двигались очень медленно, но успевали сделать все, что полагалось, не упуская ни одной мелочи. С топливом у нас было трудновато, но они раздобыли дров и развели огонь в доме, где сидели женщины, и костер во дворе, чтобы аксакалы могли погреться.
Я бродил по двору как неприкаянный. Герандоко подошел ко мне, тряхнул за плечо:
— Хватит плакать, мой мальчик! Пойдем-ка со мной, ты мне очень нужен, — и, прихрамывая на раненую ногу, повел к себе в дом.
Там он поставил передо мной тарелку. У нас в доме не было никакой еды, да и не из чего и некому было сейчас готовить. Но есть мне вовсе не хотелось — какая уж тут еда! Однако Герандоко заставил меня съесть все, что лежало на тарелке.
После обеда он собрался уходить; я вскочил вслед за ним, но Герандоко остановил меня:
— Ты, Ахмед, побудь пока здесь, я приду за тобой. — Потом обратился к жене: — Очень прошу, Маржáн, приготовь что-нибудь и для…
Хотя он не договорил, тетя Маржан, видимо, отлично поняла мужа. Вместо ответа она покачала головой и беспомощно развела руками.
Уже стоя на пороге, Герандоко повторил:
— Ну, что-нибудь, дорогая, приготовь… Может, у соседей есть… Очень прошу…
И тетя Маржан тихо ответила:
— Постараюсь…
Она взяла глиняную миску и нерешительными шагами направилась к соседям. Я остался один. В доме Герандоко было очень тихо, не было слышно криков и причитаний женщин, и все-таки я не мог оставаться здесь. Потихоньку, пока тетя Маржан не вернулась, я вышел за дверь.
Во дворе под навесом по-прежнему сидели старики. Я устроился у задней плетневой стены сарайчика.
— Подобно тому, как славные нарты[3] оставили на небосводе Шухтлаго[4], так и Кургоко оставил свой след на земле. Светом знания осветил он этот путь… — задумчиво говорил Дамжуко, подкладывая в костер дрова.
— Эх, жаль, что в эти горестные дни нет с нами моего Залимгери́я! — воскликнул наш сосед Мишакýй. — Вот он бы произнес достойные Кургоко слова! На этот счет он мастер…
— Ну хватит тебе молоть, Мишакуй! — перебил его кто-то.
Обиженный Мишакуй привстал, воинственно сбил набок папаху:
— Я-то не мелю, а вот ты пашешь чужое поле, да еще с огрехами. Видно, тебе, безголовому, неведома пословица: «Сосед что штаны». Как не может обойтись человек без штанов, так не может он обойтись и без соседа. А ты говоришь…
— Довольно, Мишакуй! — снова заметил чей-то незнакомый голос.
— Нет, не довольно! — не унимался Мишакуй. — Мы соседи Наурзоковых, и, клянусь кораном, мой Залимгерий мог бы это сделать. А как он любил, как любил незабвенного Кургоко!..
Герандоко, знавший лучше всех моего отца и, пожалуй, больше всех любивший его, молчал. Заросший черной щетиной, в шинели без пояса, с печальным лицом и покрасневшими глазами, он задумчиво стоял возле костра…
Я никак не мог поверить в гибель отца. Мне все чудилось, что я вижу, как он ведет в атаку свой батальон и громит фашистов, но стоило мне взглянуть на мать, и я понимал, что случилось непоправимое.