— Проходи в комнату, Тойвола, все там.
— А можно?
— Конечно… Тойвола можно к вам? — кричит хозяйка в комнату и, хотя вразумительного ответа не последовало, говорит: — Да проходи же.
Юха входит в комнату и присаживается у двери, Ощущение у него такое, словно он попал на чистую половину в каком-нибудь именье, в круг «хозяев». И здесь папиросы и чашки с кофе, скатерти на столах и картины на стенах. Непонятно только, зачем вожди всей округи столь торжественно собрались здесь в будний день, надев свои выходные костюмы и высокие сапоги. Уж не попал ли он на какое-нибудь собрание?
Юхе здесь делать нечего. Если бы дома был хлеб и сено — тогда другое дело, было бы очень приятно посидеть здесь. Он осторожно вступает в разговор, хотя еще не разобрался, о чем, собственно, тут толкуют. Речь идет о холме Кускоски, какой он с этой стороны, какой с той. Разумеется, Юха хорошо знает этот холм.
— Что верно, то верно, место для обороны подходящее, — говорит Юха. — А что, он может на это сгодиться?
— Кто знает? Может, и сгодится, — отвечает кто-то.
Так, задавая время от времени вопросы, Юха добирается до сути дела. Началась война… Война — это слово не произносится вслух, оно как большой и грозный итог некоторых предшествующих событий. Действительно ли это война, когда схлестнулись красная гвардия и лахтари? Может быть, это нечто вроде того, что происходило летом у молочни — нечто вроде демонстрации? Никто не может ничего поделать с демонстрантами, ведь их так много. Мыслимое ли дело — стрелять по такой огромной толпе?
Прибывают новые люди, Ринне выходит встретить их. Тем временем Юха выспрашивает подробности у оставшихся, почти шепотом, словно он не осмеливался сделать это в присутствии Ринне. Дома у него плохо — чем все это кончится?
На общую половину вошли еще шесть человек, теперь там можно видеть дула дробовиков. До сих пор центр составляло общество в хозяйской, теперь оно рассыпается. Центр перемещается на общую половину, среди собравшихся там много обыкновенных парней-поденщиков. Есть среди них и такие, кто сидел в тюрьме и кого Юха до сих пор не считал способным на что-либо путное. Однако теперь в воздухе чувствуется дыхание чего-то великого, прошлое зачеркнуто. Дым от папирос сгущается. Людская масса уже так велика, что отдельная личность растворяется в ней. Чувство сегодняшнего крепнет, нет больше ни завтра, ни вчера. С каждой вновь прибывающей парой ощущение массовости возрастает. Уже назначаются ночные караулы. И как-то само собой, — никто ему этого не предлагает, — Юха Тойвола тоже остается на ночь у Ринне. Где-то далеко-далеко теперь тот вечер, когда он уходил из дома, где нет ни хлеба, ни сена. Всех этих собравшихся здесь людей совсем недавно мучили такие же заботы. Теперь их не существует.
Так началась в здешних местах «красная пора». Наутро во дворе дома Ринне люди уже строились в отряды и расходились в разных направлениях реквизировать оружие. А под вечер получил принудительную разверстку первый крестьянин-собственник — он должен был привезти соломы в… казарму; за один день это слово вошло в обиход. Люди, ушедшие утром за оружием, уже возвращались, их было так много, что и не скажешь, кто когда появился. По избе ходили клубы табачного дыма, стоял многоголосый гомон; вспоминали, в каком хозяйстве что произошло. Юха уже видел в толпе совершенно незнакомые ему лица. Ринне снова сидел со вчерашней группой у себя в комнате; это был штаб. Казарма и штаб — вся местность лежит вокруг них как-то странно изменившаяся. Там Тойкка, там Пайтула. Интересно, что делается на селе?
Юху Тойвола мучит кошмар: пошли уже вторые сутки, как он не был дома. Всеобщее возбуждение обострило его восприимчивость. Он понимает, что ему не удастся уйти отсюда и сегодня. Заедая картофельную похлебку хлебом с маслом, он спрашивает себя, выдержат ли ребятишки и корова этот день, вернее, остаток этого дня и ночь?
Как бы быстро ни нарастала лавина, на все требуется время. А для того чтобы Юхино дело увенчалось успехом, лавина должна была достаточно разрастись. Лишь на третий день к вечеру она набрала силу. И тогда везде загудело, засвистело, загорланило, закричало пронзительным детским криком, заголосило бабьими голосами в обозах на больших дорогах, на проселках и скотных дворах:
тогда-то и узнали, что такое власть, почувствовали, что такое свобода. Ощущение свободы ознобом прохватывало старого Юху, тонкий голос дрожал, когда он пытался подпевать; наконец-то, после долгих мучений, перед ним забрезжил свет освобождения. С Пирьолы на Тойволу мигом был доставлен воз сена, и Юха самолично принес от Ринне обильный припас съестного для детей, которые были в полуобмороке от голода и плача. Наконец-то можно было всецело посвятить себя делу более широкого, духовного раскрепощения.
На следующую ночь Юха встретил у Ринне своего сына Калле, толстого, краснорожего возчика из Тампере; он был командиром роты. Их отношения ничем не напоминали отношения отца и сына; не было необходимой предпосылки: ворчливой отцовской власти со стороны Юхи. Калле разговаривал с ним, как с любым другим. Утром он отправился на Кускоски.
Уже ходил между людьми шепоток: такого-то и такого-то барина нет больше в живых. О таких вещах предпочитали не распространяться. Охотнее говорили о том, как обстоят дела у различных хозяев, и, чтобы убить время, подробно разбирали их характерные черты. Завтра будет неделя, как все это началось. В первые дни в округе творилось что-то невообразимое, но вскоре невообразимое стало обычным. Местные жители не дали новым порядкам никакого особого наименования, их принимали как факт; о подробностях говорили с опаской. Лишь с приходом белых услышали о том, что это мятеж и идет «война за освобождение».
Вот уже семь недель длится эта война. Предельное напряжение первых дней давно улеглось в безразличных душах; лошадная повинность, экспроприации, специальные разрешения стали обычным явлением; человек лишь вздрогнет, не больше, когда во дворе появится незнакомая лошадь и завиднеется из саней ружейное дуло, шомпол и красный бант. Однако он разговаривает с пришельцами по-приятельски и обещает выполнить разверстку: свои люди, здешние, чего тут… Затем сани уезжают. Скоро, наверное, с фронта придут заборщики молока.
Жизнь течет почти без перемен. В сумерках люди ходят со двора на двор, сидят по избам и рассказывают о том, что они видели во время своих разъездов, что слышали от красногвардейцев в других местах. Обо всем, говорят с улыбкой, никто не хочет быть нелюбезным с кем бы то ни было. Не допускается и мысли о том, что сюда могут прийти лахтари — иного названия для них нет.[17] Кто-то раздобыл в поездке табаку и делится с другими. Поговаривают, что господину Пайтула приказано четыре раза в сутки являться к Ринне; теперь это никого не удивляет. Некто посторонний думает про себя, что чуточку смирения Пайтуле не повредит. Ходит слух, что сын Ринне убит. Некто посторонний испытывает какую-то затаенную радость, что еще один хулиган выбыл из игры. Посторонний видит всю цепь событий, которые к этому привели. Время доставляет ему тайное удовлетворение, потому что все идет так, как и должно идти, и его мучит лишь легкое нетерпение. Поскорее бы все кончилось. Он знает, что ни одна из сторон не может победить. Ибо для того, чтобы победить, надо прежде всего победить самого себя.
Так размышляет некто таинственно посторонний, который держится в тени, и теперь он всеми нервами начинает ощущать, что события подвигаются вперед. Жизнь не терпит затяжного однообразия, у жизни вообще довольно страстная натура.
В непрерывном водовороте событий все еще кружится и Юха Тойвола. Всю войну видят в здешних местах его красный бант, прищуренные глаза. Многие хозяева, которые прежде не считали его и самым заурядным социалистом, теперь вынуждены подчиняться ему. Юха охотно присутствует при всех сколько-нибудь важных событиях; в такие моменты он стоит, выкатив глаза, с горькой складкой вокруг рта. Он охотно ходит и на экспроприации, хотя его хозяин уже присылал в штаб записку, в которой значилось: «Неужели вы там не могли найти никого лучше Юхи Тойвола?» Многие готовы отдать полсостояния, лишь бы избавиться от необходимости подчиняться приказам старого Юхи. По какой-то непонятной причине хозяева особенно не любят и ненавидят его.