Хотя все, что говорила Анна, казалось правдоподобным и убедительным, ею все-таки овладело безумие. И вот уже она попросила врача одолжить ей ненадолго микроскоп, который открыл перед ней новую преисподнюю. Как-то раз, когда Мария пришла со двора обедать, она обнаружила, что входная дверь заперта, а щели заклеены, потому что мать распылила в квартире газ, борясь с насекомыми. Едва проветрив квартиру, Анна снова закрыла окна и дверь и на полу посреди кухни подожгла на блюде какой-то желтый порошок, от чего все комнаты мгновенно наполнились дымом. Повиснув под дезинфицированными потолками, он в течение нескольких недель не выветривался, из-за чего всему семейству пришлось ночевать с бездомными на лестничной клетке, и даже там у всех неотступно першило в горле.
Прошло семнадцать дней, пока они вновь смогли вернуться в квартиру, и как раз число семнадцать Анна предвидела, потому что стала верить в предзнаменования, опровергая тем самым миф о том, что в Копенгагене в начале просвещенного двадцатого столетия с религией и суевериями было покончено и что, если в городе чему-то и поклонялись, то только прогрессу. И Анна вовсе не была исключением. В то же самое время, когда она увидела число семнадцать, наблюдая за пируэтами птиц в небе над двором, тайный советник Х. Н. Андерсен стал видеть предзнаменования в том, как его подчиненные поворачиваются лицом к стене, когда встречаются с ним в коридорах Восточно-азиатской компании, Мельдаль также верил в предзнаменования, а в Кристиансборге[24] Стаунинг голосовал за некоторые инициативы правительства, руководствуясь формой и траекторией колец поднимающегося к потолку сигарного дыма, так что не одна Анна верила в подобные вещи, но она этого не знала и потому молчала. Вот почему никто, кроме нее, даже не подозревал, что они проведут на лестнице семнадцать дней и что к ним опять подбирается бедность, потому что Адонису становилось все труднее и труднее продавать печенье.
Адонис почувствовал, что у Анны появилось какое-то новое беспокойство, когда она стала обращать больше внимания на всякие незначительные мелочи. Он заметил, что по утрам она рано просыпается и лежит не шевелясь, широко открыв глаза, полные беспокойства, в ожидании того, каким окажется первый звук с представляющего теперь угрозу двора, а стоя у плиты, она могла надолго застыть, следя за пылинками, которые вопреки всей ее уборке все так же плясали в лучах солнца. Когда он однажды спросил ее, боится ли она чего-нибудь, она посмотрела на него одновременно с состраданием, грустью и торжеством.
— Мы погружаемся в грязь, — сказала она.
После этого Адонис оставляет ее в покое, он ее ни о чем не расспрашивает, он готов сделать все, что в его силах, чтобы ее прекрасные глаза никогда не видели бед. Он просто гладит ее по щеке, по той части столь любимого им тела, которая более всего подходит в данном случае. Если погладить домохозяйку по щеке, то создастся впечатление, что сказанное — не более чем причуда, всего лишь плод воображения человека, отягощенного бедностью и непрерывным трудом.
Я как будто вижу фотографию: Адонис гладит Анну по щеке. Но в ту же минуту он отдергивает руку, и его улыбка застывает. Строго говоря, может быть, и не в ту минуту, а через неделю, через месяц или через полгода, но отсюда, с моего места, кажется, что он в ту же секунду отдергивает руку и становится серьезным. Он понимает, что дом, в котором он живет, родной дом его ребенка, обрамление их любви и тихих вечеров, находится на краю гибели.
Окончательно ему все стало ясно, когда он обнаружил, что танцевальное заведение, которое прежде находилось под их квартирой, исчезло. Заведение называлось «Мыс Горн», название это придумал владелец, в прошлом чемпион мира по борьбе в тяжелом весе Сёрен М. Йенсен. Оно напоминало ему о фотографиях лагун и пальм, украшавших стены в раздевалках его молодости, когда великий Бек Ольсен предсказал, что когда-нибудь Сёрен откроет пивную — ведь где борьба, там и питейные заведения. Позднее, когда матросы, которым довелось огибать мыс Горн и которые спустя много лет отлично помнили его скалы — открытый всем ветрам, серовато-железный череп посреди кипящего моря, рассказали ему, как на самом деле мыс выглядит, он все равно решил не менять название. Старый борец чувствовал, что в самом названии есть какая-то терпкая тоска, очень даже соответствующая его заведению. В будние дни здесь кормили и наливали, в темноте задних комнат играли в азартные игры, и какие-то незнакомые холеные молодые люди принимали ставки. По пятницам и субботам Сёрен М. Йенсен, сделав уборку, открывал двери для организованных вечеринок, и тогда заведение словно преображалось. Вместо разухабистых моряцких песен звучали скрипки, флейты и фортепьяно, потому что и в этом бедном квартале, да и вообще среди рабочих действовали строгие моральные правила. Родители должны были провожать своих дочерей в «Мыс Горн» и потом забирать их оттуда, чувствуя, и чувство это позднее подтверждалось, что добродетель — это такая скорлупа, которая у молодых людей легко может дать трещину и рассыпаться. Вот почему Адонис, все чаще возвращаясь домой в сумерках, нередко спотыкался о пары, лежащие на лестничной площадке или прямо на земле. Позднее, когда эти любовники вступали друг с другом или с кем-то еще в брак, или же оставались холостыми, их моральные принципы, как правило, твердели, пока снова не превращались в скорлупу, которую возможно донести до следующего поколения, чего я, по правде, никак не могу понять, но вот прямо сейчас, в эту летнюю ночь, когда Мария бежит навстречу Адонису, в «Мысе Горн» царит атмосфера римской оргии или бала эпохи Возрождения. Адонис с Марией стоят перед этим залитым светом дворцом, любуются люстрами, красными плюшевыми гардинами, слышат заливистый смех, который Мария никогда не забудет, и берущие за душу мелодии, которые слышны и наверху, в их квартире, где Анна улыбается приветливо, но отсутствующе, потому что теперь не очень уже понимает, что именно находится этажом ниже.
24
Кристиансборг — королевский дворец, в котором в настоящее время размещается датский парламент — Фолькетинг.