Это было до того уморительно, что зеваки зашлись от смеха, сгибаясь пополам и утирая слезы, не в силах уже ни рукоплескать, ни кричать, только заходились в хохоте.
Даже Неонила Федоровна, бывшая в числе зрителей цыганской потехи, искривила в улыбке тонкие губы. А сестрицы, позабыв об ужимках благовоспитанных барышень, заливались от всей души.
– Ой, бэнг![8] Ой, уважил, батюшка-князь Михайла Иваныч! Ой, распотешил, твое сиятельство! – выхвалял цыган, тряся цепью и яростно сверкая единственным оком.
Всякий норовил поближе глянуть на высокочтимого медведя. И колобродившая толпа ненароком вынесла Неонилу Федоровну с девочками вплотную к цыгану. Она глянула на сергача пристальней и вдруг ахнула так, что девицы враз оборвали смех и подхватили обмершую тетеньку под руки, не то рухнула бы наземь.
Цыган бросил безразличный взгляд на высокую женщину в черном платке и черной епанчишке[9], и внезапно лицо его полыхнуло румянцем.
– Дэвлалэ![10] – прошептал он и замер.
Цепи поникли. Мишка, почуяв слабину, сел на землю, всем своим видом являя робкое удовольствие от передышки.
В эти минуты на Поганом пруду зашумел, заиграл фейерверк, и переменчивый нрав толпы увлек ее к более шумному и редкостному зрелищу, так что через миг на улочке остались только медведь, цыган да остолбеневшая Неонила Федоровна с вцепившимися в ее руки сестрицами.
– Ты-ы? – протянул цыган, не сводя своего единственного глаза с Елагиной, и недоверчивая улыбка чуть тронула его губы. – Неужели ты?! Вот где схоронилась! Я искал… почитай, пятнадцать лет искал!
И тут он словно бы впервые заметил двух девочек, приникших к Неониле Федоровне.
– Твои, что ль, Неонила? – тихо спросил он. И, не дождавшись ответа, рыкнул: – Твои, говорю?! – так что несчастный медведь влип в землю, будто ожидая удара, а Неонила Федоровна, шатнувшись, вымолвила покорно:
– Мои…
– Ну-ну! – протянул цыган. – Вон что! И которая же из них… твоя? – Он особенным образом выделил последнее слово, и взгляд его словно бы насквозь прожег Неонилу Федоровну.
Она пронзительно вскрикнула и закрыла лицо руками. А цыган разразился длинной речью на своем языке, в которой особенно часто повторялось слово «ангрусти»[11]. Наконец взор цыгана остановился на беленьком личике Лисоньки и зажегся радостью.
– Эта? – резко спросил он, хватая ее за руку и дергая к себе. – Эта? Она? Ну, бэнг…
Лисонька обморочно пискнула, однако цыган, заломив ее руку, подтащил вплотную к себе, рывком цепи заставив медведя подняться с земли и вздыбиться над встрепенувшейся Неонилой Федоровной.
– Нет, Вайда, нет! – выкрикнула та отчаянно, но тут произошло нечто неожиданное.
Лизонька, которая поддерживала Неонилу Федоровну, сорвала с головы свой простенький платочек в белых мелких горошинах и со всего маху хлестанула им медведя по морде. Да еще раз, да еще, причем с такой яростью, с таким пронзительным визгом, что зверь, неловко загораживаясь лапами, повернулся и облапил своего хозяина: видимо, ища у него защиты, но, не соразмерив сил, свалил цыгана наземь, сам навалившись сверху.
Тогда Лизонька дернула к себе сестру, подтолкнула Неонилу Федоровну, и все трое бросились что было прыти к Егорьевской горе. На счастье, дом был совсем рядом.
Цыган-сергач исчез и более не появлялся. Может, медведь его придавил!
Более ни о нем, ни вообще о том случае не говорили. Только Неонила Федоровна нет-нет, да и вспоминала украдкой случившееся и тогда долго отвешивала земные поклоны под иконами, молясь, чтобы опять все забыть: и зловещего сергача, и вздыбившегося медведя, и писк Лисоньки, а пуще всего сверкающие глаза Лизоньки, ее стиснутый рот, бесстрашно занесенную руку – весь ее облик, внезапно утративший прежнюю неуклюжесть, исполненный ярости и торжества… пугающий!
Глава 3
Вдовья жизнь
Шли годы. Один из них выдался недобрым: Василий Елагин поехал в Москву по делам, однако в дороге простудился и умер, так и не доехав до столицы.
Хоть и держала Неонила Федоровна своего супруга при его жизни в черном теле, хоть и тщеславилась, что, мол, она сама своему дому глава, однако же после его безвременной кончины что-то словно бы надломилось в ней. Будучи и прежде-то невеселой, вовсе предалась она унынию, весь облик ее приобрел печать пугающей суровости и даже жестокости.
Куда бы сестрицы ни сунулись: в горницы, сени, даже в подклеть, – всюду их встречали ненавидящие глаза Неонилы Федоровны, ее злобное шипение и рукоприкладство. Она теперь жалела не то что атласу им на сарафаны, но и самой дешевой крашенины или китайки. Да что! Куска хлеба жалела девушкам, и частенько, поутру проснувшись, не знали сестры, удастся ли им поесть нынче хоть раз.
9
Епанча – широкий безрукавый плащ, бурка. Женская епанча – короткая сборчатая безрукавая шубейка, накидочка.