Как ни старались ребята, кое-что они все же упустили из виду. Никто из них не догадался пошарить у меня под подушкой: там я держал [пистолет]. Когда на вторую ночь Джек на минуту оставил меня, я достал оружие и приставил дуло к виску, решив покончить с этим раз и навсегда. Я воображал, как пуля продырявит мне череп. Интересно, услышу ли я выстрел? Почувствую ли боль? Я размышлял, успею ли увидеть, как мои мозги отлетят к противоположной стене, прежде чем умру, или же я увижу только темноту — словно у постели задули свечу. Я держал пистолет у виска, но не стрелял…
Живи…
Я не мог…
Не мог ее подвести. Я отшвырнул пистолет на пол и разрыдался, проклиная собственную трусость. Я проклинал все на свете. Даже Бога.
Вместо того чтобы совершить самоубийство, той ночью Эйб поступил так, как и всегда во времена неутолимого горя или безудержной радости: взялся за перо и бумагу.
На следующее утро в Нью-Салем галопом влетел на коне Генри Стерджес.
Он назвался моим «близким родственником» и немедленно отослал остальных прочь. Мы остались вдвоем, и я, не пытаясь скрыть горя, поведал ему об убийстве Энн. Я расплакался, и Генри заключил меня в объятия. Отчетливо помню, что меня удивили две вещи: во-первых, я не ожидал, что вампир способен на столь горячее участие, а во-вторых, не подозревал, как холодна его кожа.
— Счастлив тот, кто ни разу в жизни не терял любимых, — сказал Генри. — Нам такого счастья не дано.
— Но случалось ли тебе терять столь же прекрасную женщину, как она? Столь добрую?
— Дорогой мой Авраам… Из могил женщин, которых я оплакивал, можно соорудить целое кладбище.
— Генри, я не хочу без нее жить.
— Знаю.
— Она слишком красива, слишком… хороша…
— Знаю.
Эйб не мог сдержать слез.
— Чем ценнее дар Господень, — продолжал Генри, — тем сильнее Он стремится забрать его обратно.
— Мне нет жизни без нее…
Генри сидел возле Эйба на постели, обнимал его, баюкал как ребенка и, казалось, погрузился в какую-то внутреннюю борьбу.
— Есть еще один путь, — сказал он наконец.
Авраам выпрямился и утер рукавом слезы.
— Старейшие из нас… умеют пробуждать умерших, при условии, что тело хорошо сохранилось, а человек скончался не более нескольких недель назад.
— Поклянись, что говоришь правду…
— Она будет жить, Авраам. Но должен тебя предупредить: она будет обречена жить вечно.
Вот успокоение всем моим горестям! Я снова увижу улыбку своей возлюбленной, снова коснусь ее нежных пальцев! Мы будем сидеть под сенью нашего любимого дерева, читать Шекспира и Байрона. Я положу голову ей на колени, а она станет задумчиво ласкать мои волосы. Долгие годы мы будем гулять по берегам Сангамона! Я подумал об этом и испытал облегчение. Какое счастье…
Но радость моя была мимолетной. Я представил себе бледную кожу, черные глаза и полые клыки — и не почувствовал любви, которая соединяла нас. Да, мы будем вместе, но станут ли холодные пальцы ласкать мои волосы? Мы будем сидеть не под сенью любимого дерева, а дома, в темноте, задернув все шторы. Долгие годы мы будем гулять по берегам Сангамона, но старость придет только ко мне.
Искушение сводило меня с ума. Но я не мог. Не мог поддаться той тьме, что отняла у меня Энн. Тому самому злу, которое похитило у меня мать.
В воскресенье, 30 августа, Энн Рутледж похоронили на Старом конкордском кладбище. Эйб молча смотрел, как гроб опускают в могилу. Он сам сделал этот гроб, а на крышке написал одну-единственную строчку: «Пусть в одиночестве, но все ж не в пустоте».
Генри стоял рядом с моим домом и ждал, пока я возвращусь с похорон. Еще не наступил даже полдень, и он держал над головой зонтик, чтобы защититься от солнца, а его глаза скрывались за темными очками. Генри пригласил меня следовать за ним. Мы в полном молчании прошли с полмили и остановились на небольшой вырубке в лесу. Я увидел бледного мужчину со светлыми волосами: он был раздет, привязан к столбу за руки и за ноги, во рту у него торчал кляп. У ног пленника были сложены дрова и хворост, а неподалеку на земле стоял большой кувшин.
25
Стихотворение было опубликовано 25 августа 1838 г., в третью годовщину со дня смерти Энн, на первой странице «Сангамон джорнал».