Боба увели. Я пошел по одному трапу, он по другому. Однако в кубрике мы встретились.
– Вы за меня наказаны, извините, ваше благородие, я вам за это сослужу в другой раз.
– Э, это ничего, любезный друг! Только ты потерпи, побереги свою кожу.
– Я-то готов терпеть, ваше благородие, да мне жаль беднягу Дэвида.
Матросы повели Боба в тюрьму, а я пошел в свою каюту.
На следующее утро матрос, который мне прислуживал, осторожно затворив дверь, подошел ко мне с таинственным видом.
– Ваше благородие, позвольте мне передать вам два словечка от Боба.
– Говори.
– Вот, изволите видеть, ваше благородие, Боб говорит, что его и других беглецов, конечно, нельзя не наказать: но, дескать, за что же наказывают Дэвида, который не виноват ни душой, ни телом?
– Он правду говорит.
– Когда так, ваше благородие, то не потрýдитесь ли, дескать, вы сказать два словечка капитану? Он у нас отец-командир и без толку наказывать не охотник.
– Я сегодня же поговорю с ним, ты можешь передать это Бобу.
– Покорнейше благодарим, ваше благородие.
Это было в семь часов утра. В одиннадцать арест мой закончился и я пошел к капитану. Говоря как будто от себя, я сказал ему, что несправедливо держать бедного цирюльника вместе с другими в тюрьме, когда он ни в чем не виноват. Капитан сразу же приказал его выпустить. Я хотел было идти, но он пригласил меня на чай. Добрый Стенбау знал, что я был безвинно наказан, и хотел дать мне почувствовать, что он не может отменить распоряжения лейтенанта, потому что это было бы нарушением дисциплины, но не одобряет его. После чая я пошел на палубу. Люди наши собрались в кружок около какого-то человека, которого я не знал: это был Дэвид.
Несчастный стоял, держась за веревку, другая рука его висела вдоль тела, взгляд его был устремлен на землю, которая виднелась на горизонте, как легкий туман, и крупные, безмолвные слезы катились по его щекам.
Таково могущество глубокой, искренней гордости, что все эти морские волки, которые свыклись с опасностями, пригляделись к крови и смерти, и из которых во время кораблекрушения или битвы, может быть, ни один бы не оглянулся, услышав смертный крик своего лучшего товарища, стояли теперь с печальными лицами вокруг этого бедняги, а он плакал о родине и своем семействе. Дэвид не видел ничего, кроме земли, которая постепенно исчезала, и по мере того как она делалась менее явственной, на его лице отражалась невыразимая горесть. Наконец, когда земля совсем уже скрылась, он отер глаза, как будто думая, что слезы мешают ему видеть, потом, протянув руки к этой исчезнувшей земле, зарыдал, упал назад и лишился чувств.
– Что там такое? – спросил лейтенант Борк, проходя мимо.
Матросы почтительно отстранились, и он увидел Дэвида, который лежал пластом.
– Что он, умер, что ли? – спросил Борк, немножко хладнокровнее того, как если бы дело шло о собаке нашего повара.
– Никак нет, ваше благородие, – сказал один матрос, – его только обморок сшиб.
– Вылейте ему ведро воды на голову, он и очнется.
К счастью, в это время пришел лекарь и отменил решение лейтенанта. Но один матрос, строгий исполнитель его приказаний, уже нес было ведро воды. Доктор велел перенести Дэвида на койку, и так как тот все еще не приходил в себя, то он пустил ему кровь.
В это время фрегат шел с попутным ветром, мы уже оставили за кормой все острова и вступили на всех парусах в Атлантический океан, так что, когда на третий день Дэвид, выздоровев физически, вышел на палубу, вокруг было уже только небо да море.
Между тем дело наших беглецов по доброте капитана приняло не столь страшный оборот. Все они сказали, что собирались вернуться ночью на фрегат, и что желание побывать на свадьбе товарища превозмогло в них страх наказания. В доказательство они представили то, что отдались в руки команды без малейшего сопротивления и что Боб, который убежал, чтобы воспользоваться правами женатого, на другой же день явился добровольно. Поэтому решено было продержать их неделю в тюремной яме на хлебе и воде и дать им по двадцать ударов. В этот раз жаловаться им было не на что: наказание было не только не слишком велико, но даже не соразмерно вине. Впрочем, так у нас всегда бывало, когда дело решал сам капитан.
Наступил четверг. Четверг – день страшный для дурных матросов британского флота, потому что он назначен для наказаний. В восемь часов утра, когда производилась расправа за всю неделю, морским солдатам раздали оружие, офицеры сделали развод и поставили людей по обоим бортам, потом вывели виновных, за ними шел каптенармус[3] с двумя своими помощниками, и, к удивлению большой части присутствовавших, между виновными был и Дэвид.
3
Каптенармус – должностное лицо в роте (батарее, эскадроне), отвечающее за учет и хранение оружия и имущества. (