Вечером, покончив с лекциями и занятиями, в харчевню ввалилась вся честная студенческая компания. Спели на прощанье «Gaudeamus», «Паненку Крысю» и другие старые любимые песни. Распрощались, как сказал Генрих, «с улыбкой на устах и со слезами в сердце». Каспер печально отметил про себя, что Збигнев ни словом не обмолвился о Митте, – очевидно, повидаться с девушкой сегодня ему не удалось.
На рассвете следующего дня Каспер отправился с Вуйком на конюшню – увязать как следует возок, покормить лошадей, смазать салом полозья.
Улицы Кракова были безлюдны, над городом стояло тихое зарево восхода.
– К хорошей погодке, – сказал Вуек, с таким удовлетворением потирая руки, точно не кто иной, как он, боцман Конопка, сотворил это розово-голубое небо, этот прекрасный и величественный город и даже этих сытых, крепких лошадок, которых Каспер запрягал сейчас цугом в возок, поставленный на полозья.
– Хорошо, сынок, как скажешь? – весело спросил боцман.
– Хорошо, – отозвался юноша печально. – А как ты думаешь, Вуек, придется ли мне еще вернуться в Краков, повидать друзей, съездить к матушке, поклониться отцовской могилке?
– Эх, сынок, – понимающе заметил Конопка, – не в одной матушке и не в товарищах или в отцовской могилке тут дело! Погоди, вернешься на вармийском корабле из плавания в индийских шелках да в утрехтском[12] бархате, тогда не только профессор твой, но и любой придворный будет рад выдать за тебя свою дочку!.. Стой-ка, стой, а не к нам ли эти люди?
В конце пустынного переулка Каспер разглядел две темные, быстро движущиеся фигурки.
– Бегут, точно их нечистая сила гонит, – проворчал Конопка. – Каспер, а Каспер!
Но Каспер уже бросился за ворота.
– Хвала пресвятой деве! – с радостью произнес боцман, увидев, что тоненькая белокурая девушка кинулась на шею его любимцу. – А то уехал бы хлопец с тяжелым сердцем.
Когда Каспер вернулся в харчевню, проснулся уже и Куглер.
– О-о, молодой человек сегодня гораздо веселее смотрит, чем вчера! – с удовлетворением отметил купец. – Я рад, что содействовал такой перемене настроения.
Каспер действительно не мог сдержать улыбку. То, что наперекор воле отца Митта на рассвете в сопровождении служанки тайком убежала из дому, чтобы попрощаться со своим нареченным, наполняло сердце юноши гордостью и нежностью. И все остальное сейчас казалось ему не стоящим внимания.
Сытые кони бодро уносили возок по укатанному снегу все дальше и дальше на север.
Там, где на горизонте виднелись низкие, пологие холмы, остался Краков. Уже несколько дней дорога вилась грязно-белой лентой среди заснеженных полей и рощиц. У окраин редких деревень чернели придорожные распятия или наивные, деревенской работы изображения святой девы. Наши путники истово крестились и снова неслись вперед. Кучер-боцман торопился засветло добраться до какого-нибудь жилья – с наступлением темноты на дорогах пошаливали разбойники, да и волков за эту зиму развелось немало. Когда на рытвине возок встряхивало посильнее, Каспер невольно валился на колени к соседу. Куглер только пыхтел да отдувался, а иногда даже пытался пошутить:
– Потише, господин студент. Только бы вы не задавили меня по дороге, а с волками да с разбойниками я, даст бог, справлюсь.
Ни с волками, ни с разбойниками путникам встретиться не пришлось, но все-таки кое-какие дорожные приключения их ожидали.
Завечерело. Приставшие лошади пошли шагом. Возок подъезжал к селению. Ветер переменился, мороз спал, и Куглер откинул меховой капюшон своего плаща. Каспер повнимательнее присмотрелся к своему спутнику. Лицо жизнерадостного и неглупого человека. Черты правильные, но несколько тяжеловатые. Подчеркнутая простота обращения очень располагает к себе, но вот глаза как-то бегают…
«А впрочем, что мне за дело до его глаз и вообще – что мне до этого купца! Подвезет меня – и ладно, и больше мы с ним, вероятно, не встретимся». Откинувшись на кожаные подушки возка, Каспер приготовился, по примеру Куглера, задремать, да не тут-то было: седоков так сильно тряхнуло, что они оба стукнулись лбами.
– Куда прешь, пся крев! – услышал Каспер окрик пана Конопки.
Что-то больно толкнуло юношу в бок: это моментально проснувшийся Куглер вытаскивал из-за пояса длинный пистолет. «Эге, – с удивлением подумал студент, – оказывается, купцы сейчас, как и дворяне, чуть что – хватаются за оружие».
Из темноты выплыло какое-то светлое пятно, которое Каспер в первую минуту принял за спустившееся с небес облачко, но мычание коровы, тонкое блеяние и дробный топот копыт подсказали ему, что перед ним небольшое стадо.
– Чего это вы, на ночь глядя, по этакому морозу скотину гоните? – спросил Вуек уже приветливее.
Ответа Каспер не расслышал.
– Кто мы – спрашиваешь? – прокричал над самым его ухом Куглер. – А вы что за королевские досмотрщики? Кто дал вам право опрашивать проезжающих! Скажу одно: мы честные люди, купец и студент, держим путь в замок Лидзбарк к племяннику его преосвященства епископа Вармийского – Миколаю Копернику.
От толпы отделилась темная фигурка. Каспер разглядел изрезанное морщинами лицо, отеки под глазами и обветренные, растрескавшиеся губы.
– Н-да, не очень-то сытно обедает этот бедняк, – приглядевшись к мужику, понимающе пробормотал Вуек. – Да что ты! Что ты! – тут же закричал он. – Сказано тебе: едут купец и студент… Не король и не бискуп![13]
Но худой, истощенный хлоп уже повалился прямо в снег на колени.
– Пожалейте, ваши милости! Мы ведь такие же христиане, как и вы, ваши милости! Так же говеем и принимаем святое причастие! И мы не воры и не разбойники, а вот, как воры, перегоняем ночью свою последнюю скотинку, таясь от проклятых кшижаков! Пожалейте, заступитесь за нас, расскажите бискупу в Лидзбарке, что польскому хлопу житья не стало от кшижаков, все забрали – зерно, полотна, солонину. Какие были в домах кожухи, сапоги – позабирали для своего кшижацкого войска… Жен наших и дочерей бесчестят, детей малых отбирают, хуже турок и татар! Заступитесь за нас, господа хорошие, перед светлым лицом нашего бискупа! Хвала святой троице, есть на свете человек, который может оборонить нас, вот мы и подались за вармийскую границу, может, пожалеет нас его милость каноник Миколай Коперник!
Куглер поглядел на Каспера, на пана Конопку, а потом важно ответил:
– Счастье ваше, мужики, – через день-два будем мы беседовать с каноником Миколаем Коперником, а может, допустят нас и до его преосвященства епископа Ваценрода… Какая у вас нужда в них, чем они вам могут помочь, хлоп? Только вот погляди хорошенько на меня, похож ли я на разбойника, который грабит ваш сельский люд и бесчестит ваших жен и дочерей? А? А я ведь немец чистых кровей, сын и внук немца… Когда болтаешь что – подумай прежде хорошенько!
– Не обессудьте, темнота наша всему виной, – взмолился, падая лицом в снег, мужик. – Ваша правда – и среди немцев хорошие люди бывают, нам ли об этом не знать: у нас в Поморье и не разберешь, кто немец, кто поляк – все одинаково бедуем… В один костел ходим, одну десятину платим… Но это свои немцы… А вот кшижаки нас и за людей не считают… Но и тут правда ваша: когда начальства поблизости нету, простые рейтары – немцы же! – больше милосердия к нам высказывают, чем свои же братья поляки… Слыхал пан, что натворили у нас в селе гданьские моряки, возвращаясь из дальних стран?
– Ну, это ты ври, да знай меру! – отозвался с козел пан Конопка. – Слыхал я что-то, но никак не поверю, чтобы польский моряк, да еще из дальнего плавания возвратясь, стал в польском же селе бесчинствовать!