— Позволь усомниться. Ландау — лошадь аристократическая, королевская, а Гонсалес типичный плебей. У короля такие капризы вполне естественны, но у твоего битюга они нелепы. Все дело в том, что Гонсалес просто стар и его ноги отказываются служить.
— Вот уж зря! Ты просто не знаешь моих земляков, Никогда еще я не видывал приличного чилийца, который бы не обладал странностями Гонсалеса. Обманутые непонятными иллюзиями, мы все чувствуем себя заправскими чемпионами, даже не выступая на чемпионатах. Возможно, именно по этой причине мы не только ничего не достигаем, но даже катимся по наклонной вниз, слепо веря в высокое свое предназначение, в то, что мы рождены для славных дел. Где только не встретишь моих земляков, творящих подвиги! Даже во Вьетнаме ты непременно повстречаешь какого-нибудь чудака, пытающегося хоть в чем-то утвердить пальму первенства. Большинство из нас избирает для своей комедии великий театр мира. Вот в чем дело. Если когда-нибудь я приобрету Гонсалеса, то обязательно скажу Идальго, чтобы он не подавлял в нем стремления к подвигу. Публика будет платить за то, чтобы поглазеть, как бежит конь-экзистенциалист. Можно сказать, что не один Гонсалес нуждается в психиатре; у него целая группа учеников, и все его жокеи проходят практический курс психологии…
Мерседес меня не слушала. Она смотрела на Ральфа Дифтерию, который отбивал свои мамбо и гуарачи на пианино. Наш столик находился возле стены, в затемненном углу, откуда мы могли наслаждаться музыкой этого панамца, разглядывать людей, входивших и выходивших из бара. В окно, расписанное по просьбе Пичичо каким-то последователем сюрреализма, нам была видна часть улицы Колумба, Бродвея и какой-то заброшенный павильон. В этот час, ранний даже для бездельной богемы, мы видели только сновавших взад и вперед китайцев и итальянцев, нагруженных свертками и пакетами. Шоферы такси, столпившиеся у кафе «Каса дель Писко», азартно обсуждали побоище, которое произошло прошедшей ночью в «Коу Палас». По холмам вниз и вверх ползли автомашины, и казалось, что они никогда не кончат испытывать свои тормоза. На забытой богом грязной улочке, размахивая палками и пугачами, стайка китайчат и мексиканцев играла в ковбоев: по крику «You got me»[27] они должны были валиться на землю. Для меня было непостижимо, как могли они понимать друг друга, ибо, за исключением некоторой схожести носовых «н» китайчат и не таких уж носовых «н» мексиканцев, ничего общего в их языках не было. Ребятишки играли на фоне быстро меняющейся декорации: серый асфальт вдруг превращался в темно-синий, стены домов куда-то уплывали и потом вдруг снова возникали, заляпанные крупными желтыми и зелеными пятнами; загорались рекламные вывески, вспыхивали окна, сквозь причудливые решетки виднелись клетки с канарейками, горшки с геранью, мелькали потные лоснящиеся лица наголо бритых китайцев в традиционных рубашках. С улицы Кирни подходили маленькие филиппинцы в широкополых шляпах и длинных, не по росту, куртках. Вот несколько из них мягким, кошачьим шагом, поигрывая связками ключей, в надвинутых на глаза шляпах, приблизились к «кадиллаку», в котором, будто в клетке, их поджидали роскошные блондинки. Все это вывел на сцену залитый электричеством вечер. Словно по режиссерской указке, исчезли китайцы и итальянцы. Им на смену, со стороны порта, потянулись матросы, солдаты, грузчики. В черном, будто могильщики, высыпала ресторанная челядь открывать двери своих заведений.
Мы сидим, счастливые, слегка разнеженные, влюбленные друг в друга, и из нашего укромного, уголка наблюдаем все эти уличные сценки. Как вдруг, словно из-за кулис, возникает зловещий образ, разом нарушающий плавное течение пьесы. Идиллия превращается в бурную драму. В дверях бара возник Марсель. Вошел он осторожно, приучая зрение к полумраку. Приблизился к стойке, чтобы что-то спросить, и тут заметил нас. Других клиентов в баре не было. Ральф Дифтерия продолжал играть, не обращая внимания на пришельца. Мерседес, увидев отца, оцепенела. Я почувствовал, как сердце мое запрыгало. Марсель подошел к нашему столику, без долгих слов сгреб меня за шиворот и приподнял с места. Стул опрокинулся, стакан покатился по столику и, свалившись на пол, разбился вдребезги. Прежде чем Мерседес успела подняться, Марсель встряхнул меня несколько раз левой рукой, а правой стал наносить удары куда попало. Я едва успевал прикрываться руками, лихорадочно соображая: ударить ли его и тем самым разъярить еще больше или терпеливо сносить побои. Хозяин с криком куда-то побежал, вероятно за полицией. Мерседес, плача, пыталась успокоить отца. Но этот разъяренный буйвол загнал меня в угол и, ни на секунду не отпуская, продолжал встряхивать, осыпая проклятиями. Возможно, этим криком он сам себя подбадривал, подобно своим предкам, восклицавшим во время боя: «Сант-Яго, вперед, Испания!»[28] Вдруг произошло что-то совершенно непредвиденное и абсурдное. Не отваживаясь прийти мне на помощь прямо и в то же время желая выручить меня из лап противника, Ральф Дифтерия заиграл на пианино республиканский гимн Риего[29]. С первыми же аккордами этого славного гимна Марсель растерялся. Он повернул голову, тяжело отфыркиваясь, словно бык на арене. Но тут же спохватился, уразумев идиотский замысел пианиста. Всей своей массой он обрушился на моего несчастного заступника.
29
Гимн Риего — гимн, носящий имя прославленного испанского революционера и патриота Рафаэля Риего-и-Нуньеса (1785–1823), ставший национальным гимном Испанской республики.