Красавчик стал нашим бригадиром. В его обязанности входило наблюдение за работой и учет собранного нами добра. С самого начала он взялся нас провоцировать. Куате был для него «гризер» — оскорбительное прозвище, которое в Техасе и Калифорнии дается мексиканцам. Красавчик насмехался над тщедушностью Куате, над медлительностью его движений. Он покрикивал на него, словно на дворовую собачонку.
— Hey, you, little boy![32] — кричал он, отлично зная, что Куате годится ему в отцы. — Принеси-ка воды, да не застревай по дороге, олух!
Куате безмолвно подчинялся. Нетрудно было, однако, заметить, что находился он в постоянном напряжении и в любой момент готов был взорваться. Короткие мускулистые руки с жесткими, цепкими, как звериные когти, пальцами были типичными руками укротителя; плечи и ноги напоминали заведенные до отказа пружины, которые в случае нужды могли с силой раскрутиться. Красавчик, не подозревая опасности, дразнил притаившегося зверя.
— Нет, так помидоры не снимают, — говорил он Куате, хватая его за пояс и приподымая в воздух, словно ребенка. — Вот, погляди на руку настоящего мужчины; вот как надо браться, понял? Так ты никогда не повредишь стебель. Да черта ли ты можешь сообразить! Тебе бы только рыжим у ковра выступать.
Я смотрел на него таким же волком, как и Куате. Товарищи по бригаде жалели нас. Неловкий в работе, доведенный до отчаяния постоянными придирками Красавчика, я чувствовал себя жалким ничтожеством, не способным ни помочь Куате, ни ответить на насмешки бригадира. Стояла невыносимая жара. Весь наш завтрак состоял из одной чашки черного кофе. Я пребывал как в тумане, грязный, потный, обессиленный. В нашей бригаде быстро выявились три категории работников; специалисты, труженики и придурки. Я и Куате, безусловно, сразу были зачислены в разряд придурков. Аргентинец явно решил побить все возможные рекорды: в то время как мы набирали всего четыре ящика, он набирал целых двадцать семь. Не знаю, чего ради он так старался, из самолюбия или нужды. Второе место занимала одна женщина, учительница начальной школы; сложившись пополам, с вскинутым кверху задом, она обрывала помидоры сразу двумя руками, словно полевая крыса, роющая норку. Я же, сорвав помидор, вдумчиво его разглядывал, нюхал, счищал с него пыльцу и если не съедал, то бросал в ящик. Сначала я пытался работать согнувшись. Однако через полчаса я уже не мог разогнуться. Требовалась помощь Куате. Порой мною овладевал страх, что я уже никогда не смогу разогнуться, что мне придется остаток дней скитаться по дорогам жизни вот так, скрючившись. Тогда я решил работать на корточках. Результат был еще хуже. Стали болеть колени, икры и «все-то косточки мои», как говорится в одной песне. Пятки врезались в зад, и продвигаться вперед я мог только рывками, как черепаха на гонках. Саднили ладони, натертые шершавыми стеблями. Ныл затылок. Вечерами нажженная солнцем спина дымилась. За целый рабочий день я от силы набирал не более семнадцати ящиков. Окончив работу, мы выходили на шоссе, где Красавчик пересчитывал наши ящики.
— Этот не пойдет, — сказал как-то он, показывая на один из моих ящиков.
— Почему не пойдет?
— И этот тоже… и вот этот… — прибавлял он, показывая собранные мной или Куате.
Мы смотрели друг на друга в полном недоумении. К нам подходили любопытные.
— …и вон тот не пойдет. Какого рожна вы рвете зеленые помидоры? А вот эти совсем гнилые!
— Да мы тут при чем, если почти все ваши помидоры либо зеленые, либо гнилые? Купили бы рассаду получше. Что растет, то и рвем.
— Растет или не растет, а впредь будете знать, что зеленые и гнилые не срывают. Дай вам волю, вы бы и камней напхали.
— Спасибо, не додумался. Следующий раз наполню ящик дерьмом.
Бригадир продолжал улыбаться, но за его улыбочкой можно было прочесть убийственную ненависть к нам. Я угадывал в его глазах презрение и радость от того, что он загробил всю нашу работу.
— Пойди опорожни эти ящики и набери настоящих помидоров, — приказал он мне.
— Пусть твоя бабушка опорожняется, — ответил я ему.
— Еще ни одна латиноамериканская сволочь не смела меня оскорблять.