Сообщение о чьей-либо смерти всегда доходит до нас не сразу. Происходит раздвоение. Сперва сообщение застигает врасплох, и мы не сомневаемся в его правдивости. Но при этом нередко ловим себя на мысли, что оно не только не повергло нас в отчаянье, но даже не вызвало особого удивления. Мало того, порой мы замечаем, что даже не способны более или менее искренне выразить свое сочувствие. Глаза наши сухи, и рыдания не распирают грудь. Молча и хладнокровно мы начинаем раздумывать. И вдруг приходим к выводу, что с мыслью об этой смерти мы уже свыклись, и вот тут-то на нас и обрушивается вся горечь утраты. Теперь мы знаем, что делать. Мы плачем от бессилия перед неотвратимым. Предположим, однако, что умирает лошадь. Не человек, который в жизни был лошадью, а настоящая лошадь, equus caballus. Как реагировать тогда? Тот, у кого это может вызвать саркастическую улыбку и недоверие, заблуждается, и заблуждается серьезно. Одинокая старуха, годами боготворившая свою пекинскую кошечку и внезапно потерявшая ее, — вообразите, что одним августовским утром она окочурилась на крыше от сердечного приступа, — меня легко поймет. Потеря существа, взлелеянного в священном тепле нашего чувства, — удар не менее тяжелый, чем смерть любимого родственника.
Однако лошадь эта была для меня не просто любимым существом. Да и как могла быть просто любимым существом лошадь, о смерти которой газета «Сан-Франциско кроникл» извещала шрифтом куда более крупным, чем о покушении на жизнь президента Трумэна? В определенный период эта лошадь была главной осью моей жизни. Была той силой, которая сформировала мой дух, руководила мной, помогла превратиться из мелкого пикаро[3] в человека более или менее почтенного и уважаемого, каким я являюсь ныне.
Я огляделся вокруг. Живу я в обстановке, которую можно назвать почти роскошной. Мебель и всякие безделушки ласкают взор мягкостью и ненавязчивостью форм. Столы и стулья самого авангардистского стиля. Линии волнистые, размытые, будто округлая зыбь в штилевую погоду. Убаюкивают глаз терракотовый цвет линолеума и припухлость белых циновок. В царящей здесь атмосфере есть что-то от далекого майского неба: голубоватого, припорошенного легкими облачками. Ангорскими кошками выгибаются этажерки. Разевает огромную пасть камин, показывая часть нёба в золе. В благорастворении весеннего мягкого воздуха слышится уютный гомон соседних жилищ. Откуда-то доносится приглушенно звучащая симфоническая музыка. По ближним участкам ползают в живописных соломенных шляпках чистенькие старушки. Вижу из окна юную новобрачную в коротких синих штанишках, с голыми стройными ножками и копной белокурых волос, спадающих на лоб; упершись коленом в землю, она окапывает петунью, высаженную перед домом.
С балкона открывается залив, окутанный легким туманом, порой походящим на морскую пену, порой на гигантскую стаю чаек, медлящую взмыть в небеса. Вода небесно-голубая, местами зеленая. Заводские трубы Ричмонда выбрасывают спирали дыма. На горизонте ни одного суденышка. Только эвкалипты и сосны на холмах Олбани и по берегу моря. Тут мой взор задерживается на огромном бело-зеленом строении «Голден Гэйт Филдс». Бывает ли на свете одиночество более пронзительное, чем бездействующий ипподром? По широкой ленте скакового круга проносится только ветер, сметающий пожухлый чертополох да чудом уцелевшие от прошлого сезона пожелтевшие билетики. Клочками зеленеет кормовая трава с разбросанными там и сям полевыми маками. Ипподром далеко, и трибуны выглядят отсюда странно. В них вполне могут жить привидения. Все настоящие игроки, которых я когда-либо знал в своей жизни, были людьми с мистическим душевным настроем. Глубоко уверен, что все они способны раздваиваться. Их души еще при жизни бренных своих оболочек вполне могут во искупление грехов паломничать по пустым ипподромам, где совершались сделки с дьяволом. Стало быть, нет ничего удивительного в том, что вот и сейчас они собрались на покинутых трибунах, смотрят в мое окно, наблюдают за мной и сочувствуют моей тоске по умершему другу. Вполне возможно, что из пустых судейских лож на меня устремлены невидимые глазу полевые бинокли, которые прощупывают насквозь, до сокровеннейших тайников моей смятенной души. Эта бесплотная немота меня обескураживает. Неужели то мещанское существование, к которому я так безмятежно приноравливаюсь, соткано из подобных же ирреальностей и составляет часть того же пейзажа? Не сводится ли оно к одной минуте сорока четырем и трем пятым секунды в жизни лошади? Преображение ее совершенного организма, гармония шага, сокращение и расслабление великолепных мускулов и ритмическая их работа в безупречной синхронности с работой ее героического и великодушного сердца — все это заняло ничтожно короткий срок, в сущности миг. Лепесток, опавший с древа жизни. Как подтверждение такого умопомрачительного расклада времени родился этот дом. Мебель, книги, пластинки, картины — сочетание модерна и традиционной калифорнийской простоты. Сосуществуя с этим материальным миром, мой дух обрел покой и прозорливость, чтобы оценить новое положение в жизни и дать мне приблизительное мерило ее чарующей, захватывающей сложности и обманчивого равновесия.