Но дело в том, что языки переживают трансформационные сдвиги вовсе не плавного эволюционного течения, и уже одно это дает основание к постановке вопроса о классификационном распределении наличных представителей речи во всяком случае по стадиям, с непременным признанием возможности не только перехода из стадии в стадию, но и перегруппировок между системами.
Вся ошибка западной школы, не исключая и де-Соссюра, заключается в том, что историзм у них все же упирается в пра-язык в виде ли того «первоначального индо-европейского характера», о котором упоминается в только что приведенной цитате, или же в более конкретизованном образе, данном тем же автором несколькими строками выше, где он говорит, что
«лингвистам известны характерные признаки того языка, от которого произошла эта семья».
При таком положении весь историзм свелся к последующему запутыванию характеризующих признаков, ясных и точных только в том первоначальном языке, от которого пошло дальнейшее разветвление, приведшее к изменению, смешению и исчезновению первичных признаков. Выходит, таким образом, что вначале мы имеем один язык, лежавший в основе будущей семьи, или, вернее, целый ряд таких первичных языков по числу выделившихся семей. От этих первоисточников идет все деление, связывающее языки по семьям. Но сами языки в пределах семьи, как оказывается, изменяют и растеривают свои объединяющие признаки настолько, что типологическая классификация оказывается уже невозможною. Все же они сохраняются в семье по признаку того пра-языка, каковой на самом деле отсутствует, во всяком случае до нас не дошел, и характерные признаки которого «известны» лингвистам лишь в результате их теоретических выкладок, построенных на языках, не поддающихся типологии. Получается заколдованный круг, или тупик, как именует его Н.Я. Марр.
Если пра-язык – лишь теоретическое построение, то и первоначальные его признаки являются только плодом тех же теоретических построений. Отсюда неизбежно следует вывод о крайней условности ныне действующей классификации языков, в первую очередь самой индо-европейской семьи, объединяющей такие языки, как английский, армянский, ирландский и др., которые
«даже до такой степени изменили первоначальный индо-европейский характер, что кажутся представителями совершенно иного лингвистического типа».
Приходится констатировать, что многообразие речи отвлекло внимание лингвистов от монизма глоттогонического процесса, не только допускающего, но и обусловливающего широту языкового охвата. Этому воспрепятствовала в первую очередь обособленность подхода к каждой языковой семье в отдельности, приведшая к изоляции исследовательской мысли и утрате исторического горизонта.
Между тем, одно лишь сопоставление колониальных языков отсталых народностей с речью классового общества Европы уже само по себе выдвигает перспективу архаизма и продвижения. Язык отсталых народностей выявляет сложнейшую конкретизацию с нанизыванием характеризующих частиц одна на другую, тогда как европейские языки вносят значительную долю абстрагирования. Так, в последних приводятся общие формы без их уточнения специальным указанием действующего лица, предмета действия, направления, цели и т.д., тогда как языки родового строя отличаются именно этою особенностью. Причина данного явления, равным образом, останется без объяснения, несмотря на то, что смена мышления сама напрашивается здесь на учет.
Ту же стадию, в какой находятся языки родового строя с ее нормами мировоззрений, переживали когда-то и языки населения Европы. Но эти языки исчезли, и на месте их в процессе их же трансформации образовалась речь последующей стадии. Появились уже новые языки, заменившие в процессе взрыва предыдущее состояние с резкою сменою и норм действующего мышления.
Мышлением в его связи с языком лингвисты вообще почти не занимались. Даже де-Соссюр ограничивается лишь заявлением о том, что язык непосредственно не подчиняется мышлению говорящих. Вопрос в этом направлении не прорабатывался, и это вполне понятно, поскольку
«единственным и истинным объектом лингвистики являлся все же только язык, рассматриваемый в самом себе и для себя»[10].
Впервые с возможною полнотою проблему взаимосвязи языка и мышления в ее конкретном выявлении на языковом материале дает Н.Я. Марр.
«Ведь сам предмет наш – речь, – говорит Н.Я. Марр, – как объект исследования не один, не простая единица, язык не один, а единый в диалектическом единстве языка – формы и мысли – содержания, языка – оформления с его техникой и мысли – содержания в качественной действительности, мышления с его техникой. В исследовательской лаборатории перед нами выступает, под исследовательский резец подводится не эта диалектическая единая двойня сама по себе, или сама в себе, а ее по существу их обоих языка и мышления, два движения в диалектическом единстве. Но этого мало. И эти два основных движения познаются изучением их, языка и мышления, техники и их же технологически важных мировоззренческих накоплений в четко устанавливаемых взаимоотношениях на конкретном речевом материале… язык в актуальном восприятии (язык – мысль, как подметил Ленин в одной из своих решающих вопросных аннотаций) и техническом своем движении, действии, следовательно, язык – мышление, эта продукция идеологического производства, как то выявляет с наглядностью ощущаемых явлений новая языковедная теория, воздействует обратно на материальный базис, также изменчиво в сложных, сложнейших путях, опять-таки не в постоянных, а изменчивых. Словом, доведенный, казалось бы, до тончайших клеток в извилинах мысли в своей конкретизации марксизм на языковом материале раскрывает в языке широчайшие свободные пути дальнейшего движения, творчества, исключает тупик, снимает точно призрак, точно паутинные заграждения всякие препятствия, угрожающие создать, казалось бы, тупик»[11].