То, что Н.Я. Марр еще в границах кавказоведческих интересов уже был историком-лингвистом, ищущим в языке исторический материал и обосновывающим его на данных иных выявлений общественной жизни в целях освещения последней, свидетельствуется хотя бы тем, что, изучая древнеармянский и древне-грузинский языки и устанавливая в них значительные архаизмы, он одновременно приступает к изучению памятников материальной культуры «доисторического» Закавказья (раскопки Ворнака и др. 1893 г.). Выясняя феодальный характер древней письменности Закавказья, он же приступает к планомерному разворачиванию раскопок древней феодальной столицы Армении, Ани (1892, 1904 – 1917 гг.). С привлечением к изучению речи клинописных памятников халдов, им же проводятся раскопки древней Халдской столицы в Ване (1916 г.). По той же причине Н.Я. Марр, оставаясь лингвистом и при том не только кавказоведом, но и основателем общего учения о языке в предложенной им перестройке, в то же время реформирует Археологическую комиссию, становится во главе Кавказского историко-археологического института и Академии истории материальной культуры в Ленинграде, уделяя значительную долю внимания вопросу о том «в тупике ли история материальной культуры»[15], что общим хором подтверждается и археологическими работами возглавляемых им учреждений.
Это внешне кажущееся раздвоение Н.Я. Марра на самом деле является лишь синтезом его подхода к языку, так как в основе своей он все-таки лингвист. На этой же почве произошел коренной сдвиг в последующих работах самого Н.Я. Марра, неизбежно ставшего на метод диалектического материализма в своих собственных лингвистических трудах. Отсюда неминуемо последовал отход Н.Я. Марра от описательных грамматик и впоследствии точно формулированный отказ от составления их. Отсюда же следует и новое понимание текучести изменяющихся языковых признаков, вовсе не зарождающихся и исчезающих, а трансформирующихся в процессе движения речи по ступенчатым скачкообразным периодам.
Новые в языке явления, с этой точки зрения, оказываются продуктом трансформации, и они действительно новы, поскольку они качественно иные, но они в то же время и стары, поскольку они возникают из перестраивающегося предшествующего языкового состояния. Для примера вспомним наш же вывод о том, что звукоизменения изначальны в процессе развития звукового языка, но что они же, обслуживая задания семантики, служат и для выявления грамматических отношений, хотя в последнем значении появляются в языке только тогда, когда в языке получают внешнее оформление грамматические категории. Следовательно, внутренняя флексия характеризует новый период, выступает как новый языковой признак, получая соответствующую функцию только при соответствующем оформлении грамматического строя, тогда как она же, по формальному признаку, спускается в исходный период, когда она была не флексией, а звукоизменением в семантических заданиях.
Следовательно, даже по одному формальному признаку, взятому в своей обособленности, нельзя говорить о возникновении флексии, так как именно формальный признак, берущийся сам по себе, не дает необходимого критерия. На самом деле, различие будет не столько в форме (звукоизменение и тут и там), сколько в содержании (функции обслуживания грамматической категории).
Кроме того, мы уже видели, сами грамматические категории вовсе не зарождаются вновь, хотя и появляются в определенном только периоде. Служа выражением определенного отношения слов во фразе, грамматические категории являются лишь внешним выражением в форме тех идеологических категорий, каковые в иных языках выявляются другим путем, например синтетизмом в аморфной речи. Значит, здесь прослеживается уже не форма с изменением ее содержания, как это мы видели в примере с флексией, а, наоборот, смена формы для выражения того же содержания: в аморфных языках идеологические категории выражаются синтетизмом, а в морфологически оформленных языках – грамматическими категориями и т.д.