В частности, русский язык, являющийся равным образом продуктом истории, мог в путях схождения других языков, значит еще в период своего собственного образования, уже изначально носить в себе признаки флективности. И потому утверждать, что и он, наравне со всеми другими, должен был когда-то пережить аморфно-синтетический строй, – едва ли возможно. Для подобного рода утверждения достаточно учесть хотя бы то, что в то время, когда в Восточной Европе существовавшие в ней языки могли характеризоваться аморфным синтетизмом, в этот самый период русского языка, вероятно, вовсе и не было. И если в русском языке даже настоящего его строя частично улавливаются нормы синтетизма, то явления данного порядка объясняются или особенностями структуры речи, например, совпадением в некоторых словах именительного и винительного падежей, при котором действующее лицо отличается от предмета действия занимаемым во фразе местом (синтетизм, обусловленный правилами синтаксиса), или же пережиточным сохранением более древней стадиальной формы, вошедшей в состав русского языка при его образовании в путях схождения формирующих его отдельных языков предшествующей стадии.
При таких условиях возможно, что Jespersen вовсе уже не так далек был от истины в своем утверждении о том, что индо-европейские языки искони флективны[3]. Действительно, конгломерат племен, обитавших на территории Франции и именуемых галлами в римских источниках, не говорил на французской речи, поскольку в то время не было еще французов в Западной Европе. Каков был строй речи того периода – сказать трудно, но все же некоторые указания на то имеются, при чем данные этого порядка в западной части Европы не безынтересны для историка-лингвиста. Дело в том, что одни из наиболее древних языков из числа доступных изучению в данной территории – кельтские, с их наличным живым представителем бретонским, представляют собою, в результате проведенного Н.Я. Марром анализа, еще не индо-европейское образование в полном смысле этого слова, а только переходную ступень стадиального развития звуковой речи между языками древнейшего населения Европы и языками индо-европейской системы[4]. Таким образом, кельтские языки выявляют собою ту же ступень, как и армянские Кавказа.
В данном случае вопрос о том, каким образом получалось отмеченное переходное состояние речи, т.е. путем ли внутренней трансформации или же в результате скрещения местных языков с уже сложившимся индо-европейским по соседству, хотя бы с латинским, имеет значение скорее для исследователя поводов проявляющейся языковой перестройки, чем для аналитики наблюдаемого процесса самого по себе. И в том и в другом случае факт переходного состояния окажется налицо, также как налицо окажется и факт идущей трансформации. И если он улавливается по отношению к будущим романским, то его же надлежало бы установить и для прошлого самого латинского языка, хотя бы он в своих элементах индо-европеизации шел иными путями.
Во всяком случае мы можем признать в достаточной степени устанавливаемым только одно, а именно, что в Западной Европе мы все же наблюдаем момент становления индо-европейской системы в хронологических границах весьма не отдаленного от нас времени лишь нескольких тысячелетий уже развитой культурной жизни. А из всего сказанного не так уже трудно притти к выводу о том, что не только не устранена постановка задания прослеживания моментов становления индо-европейских языков, но не устраняется и возможность того, что даже в период своего становления эти языки уже носили в себе развитые признаки речевой структуры. Значит, они и изначально могли быть уже флективными.