Итак, вернемся к рассмотрению тех научных обстоятельств, которые появились в историко-филологической науке в 70—90‑е гг. XX в. в связи с пристальным вниманием исследователей к изучению древнеславянского письменного наследия. Наиболее подробно и тщательно эти вопросы рассмотрены в уже упомянутом нами сочинении Д. М. Буланина[34].
В центре внимания исследователя оказались и теоретические проблемы изучения переводной древнерусской литературы как предшествующего этапа в контексте истории русской переводной художественной литературы, и многообразные темы изучения конкретных памятников славяно-русской письменности. Следует отметить, что историю изучения переводной древнерусской литературы (а в широком смысле древнеславянской и древнерусской письменности) автор подверг строгой критике. Прежде всего, Д. М. Буланин вводит в процесс изучения переводной письменности Древней Руси жесткие критерии понятийного аппарата, «более дробную, а потому более конкретную периодизацию» истории переводной славяно-русской письменности. Свою работу автор считает подготовительным этапом для исследователей, которые в будущем напишут общую историю славянских переводов, а потому ему предстоит «более скромная задача настоящего очерка, который, быть может, облегчит труд будущего историка, сводится к обсуждению трех вопросов, принципиальных для характеристики переводов: как переводили? когда переводили? что переводили?»[35]. Д. М. Буланин в своем исследовании, строго говоря, придерживается точки зрения Р. Пиккио о существовании определенной исторической культурной общности — Pax Slavia orthodoxa, и в рамках этой выделенной средневековой европейской цивилизации он и рассматривает историю переводной славяно-русской письменности. Стараясь быть максимально объективным, исследователь в своих положениях пытается оставаться вне историографических традиций ученых как упрекающих древних переводчиков в буквализме, так и воздающих хвалу их высокому мастерству свободы перевода[36]. Наиболее ярко, по мнению Д. М. Буланина, эти полярные точки зрения представлены работами Ф. Томсона[37] и Н. А. Мещерского[38]. Точка зрения Н. А. Мещерского — это «реликт романтического восприятия истории». Д. М. Буланин связывает подход Н. А. Мещерского с положениями эстетики романтизма, всегда высоко оценивающей творческую личность. (Это совершенно справедливое замечание, если учесть, что Н. А. Мещерский в годы своей молодости общался и работал с В. М. Истриным, выдающимся филологом-славистом, учителями которого были Н. С. Тихонравов, Ф. Ф. Фортунатов и Ф. Е. Корш.) Д. М. Буланин убежден, что при исследовании древних переводов «современный историк обязан придерживаться исторического принципа, „переводы нельзя оценивать вне исторического контекста и общественного назначения перевода“»[39]. В данном случае ученый разделяет взгляды С. Матхаузеровой[40]. Особое внимание Д. М. Буланин в своем исследовании уделяет буквализму средневекового перевода, считая его неотъемлемой чертой пословного принципа перевода, характерного для древнеславянской письменности. И именно эта традиция связана, согласно точке зрения ученого, с существованием единой теории перевода. И в отличие от ученых, которые считали и считают средневековых славянских книжников малообразованными и невежественными, допустившими многочисленные ошибки в своих переводах (имеются в виду критические положения, содержащиеся, например, в трудах А. Лескина, С. Б. Бернштейна, Ф. Томсона), Д. М. Буланин придерживается противоположных взглядов[41]. Следует обязательно объяснять все ошибки переводчиков, а не только их указывать. Следование пословному принципу перевода часто шло в ущерб смыслу памятника, чему способствовали и неправильно понятое графическое сходство алфавитов, и перенос сложных синтаксических конструкций, нехарактерных для славянского языка, и т. п. изменения. Отмечая тот важный источниковедческий факт, что в культурном наследии Slavia orthodoxa не сохранилось трактатов по теории словесности, вслед за Р. Пиккио Д. М. Буланин считает, что «средневековые книжники озабочены не мастерством и не удобочитаемостью перевода, а его доктринальной правомерностью. Они не столько обосновывают свой метод работы, сколько выясняют, как, переводя, не причинить ущерба христианскому учению. Теория перевода оказывается одной из форм исповедания веры, так что точнее было бы говорить не о теории, а о доктрине»[42]. Рассматривая весь литературно-исторический процесс древнерусской письменности XI—XVII вв., Д. М. Буланин уточняет схему истории теорий славянских переводов, выдвинутую С. Матхаузеровой. Исследовательница предложила различать пять теорий перевода: «открытую» теорию, «вольный» перевод, теорию перевода «от слова до слова», «грамматическую» и «синтетическую»[43]. По утверждению Д. M. Буланина, теориями перевода можно считать только четвертую и пятую. При этом и им можно дать одно название, «потому что „грамматическая“ и „синтетическая“ теории — это два этапа в развитии одной и той же концепции. Ее мы назовем грамматической, потому что она в противоположность более древним представлениям ограничивала божественную предустановленность языка его собственными законами, изучающимися грамматикой. Первые три направления в схеме С. Матхаузеровой обсуждают одну и ту же концепцию перевода, которую мы будем называть теорией или доктриной пословного перевода. Двойная природа языкового знака — единство обозначающего и обозначаемого наиболее полно выявляется на лексическом уровнем. Слово стало основной единицей перевода, потому что переводческая доктрина средневековья требовала передачи оригинала в его двуединстве — совокупность содержания и формы»[44]. Вторая же концепция теории перевода — грамматическая (по терминологии С. Матхаузеровой). Ее Д. М. Буланин не только всецело принимает, но необычайно аргументированно расширяет ее философско-эстетические положения на анализе материалов творческой деятельности Максима Грека. Важные наблюдения Д. М. Буланина связаны и с историей всего процесса существования переводной письменности Древней Руси XI—XVІІ вв., когда он рассматривает и переводческую деятельность XVII в., не затушевывая разногласий между взглядами на «поновление» текстов старообрядцев и грекофилов. При этом ученый подчеркивает и необычайную сложность и запутанность многих выполненных переводов грекофилов, когда «пословный» принцип исполнялся ими чересчур усердно[45].
37
См., например:
38
41
История русской переводной художественной литературы… Т. 1. С. 22—24. Здесь же приведена обширная библиография истории вопроса.