И на протяжении следующих пяти – семи минут – только «бух, бух, бух, бам».
– Куда собирается в экипаже Викто́р? – поинтересовался Робер.
– В экипаже? Виктор?
– Да, там, перед домом. Кажется, он надумал куда-то ехать.
– Позови его.
Бух, бух!
Робер тут же издал пронзительный свист, который, вероятно, был слышен даже на пристани, и уверенно констатировал:
– Он и головы не поднимет.
Мадам Лебрен, бросив шить, подбежала к окну.
– Виктор! – крикнула она и, помахав носовым платком, крикнула снова.
Юноша же, не оборачиваясь, сел на козлы и пустил лошадь галопом.
Мадам Лебрен вернулась к машинке, пунцовая от досады. Виктор был младший сын и брат – tête montée[22], с характером, напрашивавшимся на расправу, и волей, которую не смог бы сломить ни один топор.
– Только прикажи, и я готов вколотить в его башку любое количество ума, какое она в состоянии удержать.
– Если бы был жив ваш отец!
Бух, бух, бух, бам!
Мадам Лебрен имела твердое убеждение, что поведение вселенной и всего с нею связанного несомненно было бы более осмысленным и правильным, не переместись месье Лебрен в первые же годы их супружеской жизни в иные миры.
– Что слышно от Монтеля? – прервал недолгую паузу Робер.
Монтель был джентльмен средних лет, чьи тщеславные помыслы и желания на протяжении последних двадцати лет сводились к тому, чтобы заполнить пустоту, оставшуюся в семействе Лебрен после ухода месье Лебрена.
Бух! Бух! Бам! Бух!
– У меня где-то завалялось его письмо. – Мадам Лебрен заглянула в ящик швейной машинки и отыскала послание на дне рабочей корзинки. – Он просит передать тебе, что будет в Веракрусе в начале следующего месяца…
Бух! Бух!
– …И если ты еще намерен присоединиться к нему…
Бам! Бух! Бух! Бам!
– Почему ты не сообщила мне раньше, мама? Ты ведь знаешь, я хотел…
Бух! Бух! Бух!
– Смотри, миссис Понтелье возвращается с детьми с пляжа.
– Она опять опоздает на обед. Эта женщина вечно выходит к столу в последнюю минуту.
Бух! Бух!
– Куда ты, сын?
– Где, ты сказала, Гонкуры?
Зала была ярко освещена, каждая лампа включена на всю возможную мощь, так чтобы при этом не чадить и не угрожать взрывом. Лампы были прикреплены к стене через равные промежутки, окружая все помещение. Кто-то нарвал ветвей апельсиновых и лимонных деревьев и сплел из них изящные гирлянды, которые повесили между светильниками. Темная зелень листвы ярко выделялась и поблескивала на фоне белых муслиновых занавесей на окнах, которые развевались, трепыхались и хлопали, повинуясь капризной воле свежего бриза, налетавшего с залива.
Был субботний вечер. После конфиденциального разговора, состоявшегося между Робером и мадам Ратиньоль по дороге с пляжа, минуло несколько недель. К воскресенью в пансион наехало необычно много мужей, отцов, друзей. И члены семей при существенной поддержке мадам Лебрен стремились должным образом развлечь их. Обеденные столы сдвинули в дальний конец залы, стулья расставили рядами и группами. В маленьких семейных компаниях уже успели поделиться новостями и обменяться домашними сплетнями. Теперь все явно были расположены расслабиться, расширить круг конфидентов и придать беседе более общий характер.
Многим детям было позволено пойти спать позже обычного. Несколько ребятишек лежало на полу на животе, разглядывая странички цветных комиксов, привезенных мистером Понтелье. Они делали это с разрешения мальчиков Понтелье, давших почувствовать свой авторитет.
Среди доступных, вернее, предложенных развлечений были музыка, танцы и пара декламаций. Однако в программе импровизированного концерта не было ничего систематично организованного, никаких признаков предварительной подготовки или хотя бы плана.
В начале вечера двойняшек Фариваль уговорили поиграть на фортепиано. Эти четырнадцатилетние девочки всегда были одеты в цвета Пресвятой Девы – синий и белый, – поскольку при крещении их посвятили Богоматери. Они исполнили дуэт из «Цампы», за которым, по настоятельной просьбе окружающих, последовала увертюра к «Поэту и крестьянину».
– Allez vous-en! Sapristi! – верещал попугай за дверью. Он единственный из присутствующих обладал достаточной прямотой, чтобы признать, что этим летом не впервые слышит эту изящную игру.
Старый месье Фариваль, дедушка двойняшек, пришел в негодование из-за того, что девочкам помешали, и настаивал, чтобы птицу унесли и погрузили во тьму. Виктор Лебрен возражал, а его решения были столь же непреложны, как решения Судьбы. К счастью, попугай больше не мешал выступлению: очевидно, в этой импульсивной вспышке он уже выплеснул на двойняшек всю злобу, свойственную его натуре.