Сон, один из нескольких, или, точнее, одна подробность в нем, которую я посчитал важным запомнить. Смерть — сказали мне или я сам себе сказал посреди полного приключений сна — была той дверью, которую я видел перед собой, если не ошибаюсь, в стене какого-то подземелья, почти квадратной, тяжелой, сбитой из массивных досок дверью, и в просвет ее была видна другая такая же, кажется, увитая чем-то вроде плюща, но только уже запертая, явно обреченная никогда не открываться.
октябрь
Какие слова еще хватит твердости произнести на ухо умирающему или даже просто истосковавшемуся, потерявшему всякую надежду вернуть прошлое? Нужно найти — найти безошибочно — те, которые единственно уместны; и ни малейших фиоритур (хоть они и в родстве с цветами).
Есть ли вопрос серьезнее этого?
Удержать свет. Когда начинает смеркаться и видишь только смутные образы, только тени, преврати их в звук, сумей создать звук, который сохранит сияние для слуха. А когда заглохнут и звуки, высеки пальцами хоть искру. Подумай: ведь над этим холодеющим телом сейчас вспорхнет то невидимое, чьим летучим отблеском в нашем мире служат птицы.
Деревья начинают желтеть, словно пытаются возместить светом убывание дня.
Майнц. Архитектура барокко или рококо в Германии, где современные постройки нередко — и чаще, чем в других краях, — подавляют массой, тусклой окраской, квадратными очертаниями, как-то озадачивает. В ней, понятно, не чувствуешь связи с этим позднейшим стилем, но еще меньше — со стилем жизни людей, в отличие от Италии, где городская жизнь кипит, бурлит, а потому отлично согласуется с волютами, взрывами, выбросами камня или гипса. Здесь контраст еще резче, поскольку всё вокруг отстроено заново, сделано с иголочки, вылизано до блеска.
Большинство прохожих выглядят людьми скромного достатка. Нигде ни малейших следов роскоши.
Дважды накатывавшее тяжелое чувство. Сначала при виде ребенка, на автобусной остановке вырвавшегося у матери и бросившегося на набережную, рыдая и хрипя; при виде его лица, озверевшего и несчастного разом, и страха матери, кинувшейся ему вслед, видимо боясь слишком близкой реки. А потом — при взгляде на белого как мел калеку с изрытым морщинами лицом, резким движением направившего инвалидную коляску к столику чайного салона, где я обедал, болезненного, агрессивного еврея, предвидящего краткосрочное возвращение нацизма, намеревающегося вскоре обзавестись двумя специальными автомобилями для инвалидов и перебраться в Америку. Он был явно обозлен на весь мир; если я правильно понял, искалечили его долгие годы тюремного заключения по политическим мотивам.
апрель
На северном склоне горы Ленсёй. Резкая зелень луговой травы напоминает окраску крупной зеленой ящерицы, которую Данте называет словом «ramarro», о чем я узнал, работая вместе с Лучано Эрбой[156] над переводами мотетов Монтале, где одна такая выскакивает, как стрела из лука.
Минуя Кюрнье, милую деревушку, скучившуюся у дороги, я заметил на берегу реки совсем другой луг. Чем он так отличался? По нему не бродил скот, на нем не играли дети, и все-таки он не пустовал. Солнце — показалось мне еще раз, может быть, из-за близости реки — напоило его такой нежностью и чистотой, что он выглядел как обещание.
Погожий день в саду — и картины мира, множимые и опошляемые телевизором: невозможно на это смотреть. Раненые под Тель-Авивом, один из которых похож на Квазимодо, слепые летчики, играющие в мяч, контуженая, потерявшая чувствительность девочка с длинными зубами животного. На следующий день — слепой боснийский мальчик, сразу вслед за абсолютно вылощенными разглагольствованиями нашего премьер-министра.
Фотографии эсэсовцев, скалящихся, отрезая пейсы евреям Варшавского гетто: заушение Христа. И абсолютный, отвратительный ужас ненависти. Конца этому не будет.
Вопросы, как стрелы, как тучи стрел, но, может быть, это один и тот же вопрос
июнь
Сиена. Идя вдоль палаццо Пикколомини, неизбежно вспоминаешь строку Дю Белле: «Иримские дворцы с их дерзновенным ликом»[157]:какую гордыню, какую уверенность в себе предполагают эти масштабы! И вместе с тем здешняя чрезмерность, в отличие от многих других случаев, не производит впечатления пустоты. В восхитительной раковине площади Кампо, как и на лестницах римской церкви Тринита-деи-Монти, собирается сегодня немало жалких людишек, чье нежелание что-либо делать — полная противоположность тому, чем питались здешние замыслы и их постройка. Рядом с ними то здесь, то там звучит простенькая флейта.