Казалось, даже собачка Пти-Крю наблюдает за происходящим; она словно что-то поняла, начала понимать: словно отчасти смотрела на все нашими глазами. Быть может, история изгнания из рая — не досужий вымысел; взгляд, слово могли возникнуть тогда, когда люди перестали быть внутри мира, перестали составлять с ним единое целое подобно растениям и камням. «Их глаза раскрылись»: и вслед за источниками вод возникло нечто совсем иное — слезы.
Думая об этом, я снова видел всех нас, в «прекрасной гармонии» того невероятно реального, сокровенно сиявшего места, — нас, людей, которым было так трудно собраться вместе: молодая иностранка добиралась до Трюинаса пешком, Жиль и его дочь шли другой дорогой, той, где мы встретили двух лошадей, — людей, которые скользили по грязному кладбищенскому склону, мерзли, а голоса их, если они решались что-то сказать, слегка дрожали; они, конечно, скорбели, но не выставляли напоказ свое горе; но в особенности я вспоминал их — нашу — странную неловкость, потерянность, как если бы «прекрасная гармония», которая когда-то давно управляла не только деревьями и оврагами, но и человеческой жизнью и смертью, покинула нас, потерянных на дне долины, перед зияющей ямой; мы были жалкими жертвами какой-то гнусной войны, торопливо хоронящие одного из своих товарищей на окраине поля битвы… Совсем безоружные.
Черные фигурки, которые скоро растают как снежные хлопья, сами невесомее даже этих хлопьев…
Пускай невесомее, однако, несмотря ни на что, лишившись древних слов литургии, мы посмели говорить, вопреки смерти, и ветер подхватил наши слова — начиная с простого крика души («Андре, брат мой!»), — слова, почти такие же неприкаянные, те самые, что родились после изгнания из Эдема — если бы оно не случилось, то никакие слова не возникли бы да и не были бы нужны; слова — наша попытка вернуться, хотя бы на то время, пока они звучат в пространстве, в «восхитительный» мир бессловесных и незрячих сущностей, в мир цветов и снежинок на полураскрытых бутонах.
А сейчас я мысленно возвращаюсь к другому моменту того утра 21 апреля, когда почти все мы собрались наконец в Трюинасе, в доме Андре. Очень сдержанная Анн де Сталь (ее огромную внутреннюю силу не подточило даже горе) подошла ко мне, и мы немного поговорили. Она рассказала, что за несколько дней до смерти Андре она предложила прочесть ему вслух новую статью о его стихах, показавшуюся ей трудной, но он отказался; зато с благодарностью согласился послушать стихи Эмили Дикинсон, которые сама Анн, по ее признанию, всегда страстно любила. Потом она добавила, с присущей ей удивительной прямотой, примерно такую фразу: «Как будто перед лицом смерти остается лишь то, что понятно само по себе…»
Позже я подумал, что поразительная наполненность этого утра словно вплела новые нити в «ткань соответствий», которая, как я предполагал, издавна сближала Андре со мною, несмотря на все наши различия. Одно из этих соответствий состояло в идее «простоты» (хотя это слово не совсем подходит, Дикинсон далеко не «проста», как не просты и Гёльдерлин, и Хопкинс, и сам Андре): только «простое» может противостоять смерти — эта мысль преследовала и меня тоже в течение многих лет. Другое совпадение — само упоминание Эмили Дикинсон в этот скорбный момент, потому что двадцать пять лет назад, после смерти Гюстава Ру, я записал то, о чем не могу не вспомнить сейчас:
В день похорон, ближе к вечеру, разбирая его стол с грудой непрочитанных книг и писем, оставшихся без ответа, я был поражен присутствием нескольких вещей, которые словно подводили итог жизни. Во-первых, там была фотография друга Гюстава Ру, крестьянина-дровосека в меховой шапке в зимнем лесу, а рядом — открытка с головой архаического Аполлона; а еще маленький томик стихов Эмили Дикинсон; мадемуазель С. сказала мне, что в последние месяцы он читал их наизусть, в оригинале; я привожу здесь перевод, который она мне дала:
Я всегда говорил, что моя отроческая встреча с поэтом и человеком Гюставом Ру стала для меня решающей, благодаря ей сложилась и моя собственная концепция поэзии, согласно которой творчество и образ жизни, выбор жизненного поведения, должны быть неразрывно связаны. Я не думаю, что Андре дю Буше любил книги Ру или его переводы из Гёльдерлина. Но их сближали скромность и внутреннее достоинство, тут они были «одного роста»; более того, творчество каждого из них выросло из общего корня, единого основания, что подтвердил этот пронзительный факт их обращения к ясному и чистому образу Эмили Дикинсон перед лицом неминуемой смерти.