апрель
Мысли? Какие там мысли?
Просто первая жабья трель, которая растворяется в ночном тепле, чуть позже — первая совка.
Три часа пополудни, а почти темно. Сплошной дождь из серых туч, сквозь которые проникает один желтоватый отсвет. Под низкой крышей трудно дышать. Приходится снова и снова штопать ту же ткань (жизнь, свою жизнь), а она опять сквозит, расползается. И все-таки не терять терпения: чинить — это все, что ты можешь. Парадный костюм — не для тебя, если не хочешь выглядеть ряженым.
Собственный, холодный свет дождя — скрытый, подспудный.
Полуразрушенная церковь в Алераке. Крошечная волюта, врезанная в камень, окаймляющий нишу для хора, — единственное ее украшение, если не считать фиалок у самой стены. Славившийся когда-то чудесами ключ скупо сочится и сегодня.
Пора, когда в еще голых лесах появляется первая, почти желтая зелень буков — плиссированная, опушенная серебром листва на светло-коричневых ветках.
Тропинка среди травы и фиалок. Тоже ключ, и такой же чудесный.
ноябрь
Я мало перечитываю Малларме, но две последние строки вспоминаю часто — как знак того, что иногда умеет подмечать поэзия. (Прогулка по перевалу Валуз, колокольчики козьих стад на скалах, заросшие травой скаты горы Анжель, на уровне которых в этот ясный день проплывают белые, дошедшие с юга облака. Тишь, неподвижность. Всё кажется точно и мягко положенным на свои места в умиротворенном пространстве.)
январь
Астрономы недавно обнаружили рассеянный по Вселенной холодный свет, своего рода «ископаемый» свет, который остался от бесконечно более мощного первичного излучения. Легко заметить близость к тому, что пытаются писать о Боге, или почувствовать, например, при чтении Ветхого Завета. Расширяясь, наше пространство как бы становится все холоднее и прозрачнее, а его первоначальная плотность — все недоступнее для глаз.
«Время в долине течет медленнее, чем на вершине горы», — пишет Юбер Ривз[107] в книге «Небесный пасьянс».
Фортепианная соната Шуберта си-бемоль мажор (opus 960). Первая ее часть — разворачивающийся переход с одного уровня звуковых пространств на другой, своего рода путешествие, еще один «зимний путь» навстречу незнакомке, которую увидел однажды, но потом так и не нашел… Остановка, передышка, новый подъем. А еще можно увидеть в этом меняющийся очерк гор, края отрогов и перевалов — и вместе с тем чудящийся дом, комнату. Модуляции здесь — словно мельчайшие изменения внутреннего пространства, которые, непонятно как, окрыляют и ранят одновременно. Все это опять вызывает у меня в памяти известный, процитированный Бодлером пассаж из «Поэтического принципа» Эдгара По, где вызываемое стихами особое состояние — радости и печали разом — автор связывает с тем, что они напоминают нам и о существовании Рая, и о его недоступности изгнанному человеку. Хотя это, понятно, не объяснение.
Снеговая, без единого пятнышка, вершина Мьеландра: памятник над погребенным лебедем? Не памятник, скорее покров (не важно, что это тысячу раз повторяли до меня), оперение или просто крыло. Словно у взгляда, уставшего подниматься, вдруг вырастают крылья, и он возвращается в детство. Да, может быть, именно так. Но сегодня, поворачиваясь назад, на год назад и восстанавливая в памяти ту безупречную белизну на фоне темного неба, я говорю себе, что в этом было еще что-то, более отдаленное, притупляющее лезвия пика, смягчающее углы почвы, — что-то вроде омовения? Вроде ягненка, которого пастух несет на плечах, как наш спутник нес свою застудившую лапы о голый лед собаку и как это писали когда-то на хоругвях процессий, давным-давно невозможных и потерявших смысл?