Написавъ это письмо, Василій Сергѣичъ занялся матерьяльной стороной приготовленія къ путешествію. И какъ ни тяжело это было ему, онъ углубил[ся] даже въ подробности наряда, досталъ зипунъ, сапоги съ гвоздями, шляпу и, запершись отъ слугъ, долго глядѣлся[69] въ зеркало. Очки онъ не могъ снять — онъ б[ылъ] слишкомъ близорукъ. Другая часть приготовленій состояла въ взятіи денегъ по крайней мѣрѣ 300 р. на дорогу. Денегъ въ конторѣ не было. Василій Сергѣичъ позвалъ старосту и конторщика и, найдя въ реестрѣ 180 четвертей овса, велѣлъ продать ихъ; но староста замѣтилъ, что овесъ оставленъ на сѣмена: тогда Василій Сергѣичъ, просмотрѣвъ графу ржи и найдя тамъ 160 четвертей ржи, спросилъ, достаточно ли будетъ этой ржи на сѣмена? На что староста отвѣтилъ вопросомъ: не прикажутъ ли они сѣять старой. Разговоръ кончился тѣмъ, что Ст[ароста] понялъ, что Василій Сергѣичъ[70] меньше малаго дитяти знаетъ въ хозяйствѣ, а В. С. понялъ, что рожь уже посѣяна и сѣется обыкковенно изъ новаго урожая и что потому 160 чет., исключая на мѣся[чину] 10 ч[етвертей] можно продать.
[71] Деньги были получены и В[асилій] С[ергѣичъ] собрался идти на другой день, когда вечеромъ онъ заслышалъ голосъ незнакомый въ лакейской и къ нему вошелъ старый отцовскій слуга Степанъ.
— Николай Петровичъ Серповъ, — сказалъ Степанъ.
— Кто такой Николай Петровичъ?
— А какже, Николай Петровичъ, что къ папашѣ еще ѣзди[ли], монахи. —
— Не помню. — Чтожъ онъ?
— Васъ желаютъ видѣть, кажется, не въ своемъ видѣ. —
Въ комнату вошелъ Николай Петровичъ, расшаркался, топнулъ ногой «Вояжеръ Серповъ…» Пожалъ руку.
— Все невежество. Нѣтъ образованія, сколько я не учу Россію.[72] Россія дура. Мужикъ трудолюбецъ, a Россія дура. Такъ ли, Василій Сергѣичъ? Я вашего батюшку зналъ. Мы, бывало, съ нимъ сидимъ, онъ и говоритъ: этотъ пойдеть. — Вы зачѣмъ въ костюмѣ? Я люблю, — по суворовски. Зачѣмъ?
— Я иду путешествовать.
— Я самъ путешествую. Я вояжи[рую], я былъ въ Греціи, на Аѳонѣ; но лучше и праведнѣе мужика не видалъ. —
Николай Петровичъ сѣлъ, попросилъ водки и легъ спать. Василій Сергѣичъ остался въ недоумѣніи. На другой день Николай Петровичъ слушалъ, а такъ [какъ] Василій Сергѣичъ любилъ говорить, [то] Николай Петровичъ услыхалъ всю теорію Василія Сергѣича и цѣль его путешествія. Николай Петровичъ одобрилъ всё и предложилъ свое товарищество. Василій Сергѣичъ принялъ, отчасти потому что не могъ отдѣлать[ся], отчасти потому, что Николай Петровичъ, несмотря на свое полусумашествіе, умѣлъ льстить, отчасти, и главное, потому что В[асилій] С[ергѣичъ] видѣлъ въ монахѣ проявленіе замѣчательной, хотя и спутавшейся ширины русской жизни. —
Они пошли. И въ то время, какъ мы застали ихъ на большой дорогѣ, они подходили къ первому по маршруту ночлегу, пройдя первыя 22 версты своего путешествія. —
[73] Николай Петровичъ выпилъ рюмочку въ кабакѣ. Онъ б[ылъ] веселъ.
—————
* [ПРЕНИЯ О ВЕРЕ В КРЕМЛЕ.]
[74] Я давно зналъ, что на святой недѣлѣ въ Москвѣ собирается въ Кремль народъ и что тамъ на площади около вечеренъ между соборами бываютъ разговоры о вѣрѣ. Случившись на Святой въ Москвѣ, я рѣшился никакъ не пропустить этаго случая и посмотрѣть и послушать это любопытное сборище. Пріѣхавъ въ Москву, я остановился у своего товарища по Московскому Университету и сотоварища по професорству. Хотя мы были съ нимъ професорами совершенно разныхъ факультетовъ, я — русской словесности, онъ — физіологіи и хотя мы съ нимъ видались рѣдко, мы поддерживали дружескія сношенія письмами, и онъ просилъ меня, въ мой пріѣздъ въ Москву, остановиться у него.
Какъ и всегда бываетъ между[75] близкими людьми, которые долго не видались, мы почувствовали, при[76] свиданіи послѣ 4-хъ лѣтъ разлуки, что[77] то различіе взглядовъ, которое и всегда было между нами, за это время очень усилилось,[78] что мы далеко разошлись по расходящимся линіямъ отъ точки пересѣченія, на которой мы встрѣтились въ университетѣ. Почти каждый разговоръ, выходящій изъ области практической, тотчасъ же обнаруживалъ наше разобщеніе и приводилъ насъ къ несогласію и спорамъ. Картавцевъ всегда былъ матерьялистомъ и сталъ имъ еще болѣе; я же, подчинившись во время моего студенчества и въ особенности во время поѣздки за границу общимъ тогда матерьялистическимъ взглядамъ, все болѣе и болѣе отъ нихъ освобождался и даже начиналъ испытывать озлобленіе противъ[79] того, что такъ глубоко обмануло[80] меня. Я не былъ матерьялистомъ, но и не могъ бы сказать, чѣмъ я собственно былъ. Я не успѣлъ составить себѣ никакихъ опредѣленныхъ убѣжденій. Одно, чѣмъ я былъ очевидно въ это время, это — врагомъ[81] тѣхъ убѣжденій, въ которыхъ прошла моя молодость, и отрицателемъ ихъ.
69
74