Какъ устанавливаютъ тepeза̀ передъ амбаромъ, полнымъ зерна, когда ужъ собрался народъ для того, чтобъ начать работу — грузить хлѣбъ на барку; какъ ждетъ хозяинъ, глядя на стрѣлку, скоро ли она остановится, а она медленно качается, переходя то въ ту, то въ другую сторону, такъ теперь остановились на мгновеніе вѣсы Русскаго народа. Но вотъ тереза̀ установились, чуть, какъ дышетъ, пошевеливается стрѣлка, и покачивается коромысло. Хозяинъ кинулъ гири на одну сторону и на другую посыпалось зерно въ кадушку. Выравниваютъ, сгребаютъ, высыпаютъ въ мѣшки, взваливаютъ на плечи, стучатъ ноги по намостьямъ, встрѣчаются порожніе съ нагруженными; покряхтываетъ, опускаясь, барка, и закипѣла работа. —
Такъ весь августъ 1689 года стояли, уравниваясь, вѣсы правительства Русскаго народа. Сначала были слухи, что Нарышкины и Борисъ Голицынъ мутятъ народъ, хотятъ погубить Царевну Софью, которая законно царствовала 7 лѣтъ; потомъ сталъ слухъ, что Царевна Софья съ Васильемъ Голицынымъ мутитъ народъ. Потомъ пришло время, что никто не царствовалъ. Царевна Софья приказывала и грозила казнью, если не сдѣлаютъ.., то Царь Петръ приказывалъ сдѣлать напротивъ и [тоже] грозилъ.
Въ началѣ Сентября вѣсы выравняло, и вдругъ началась работа, — началось то время, которое называется Царствованіемъ Петра Великаго.
7 Сентября къ вечернѣ ударилъ большой колоколъ соборной Троицкой церкви, и въ ясномъ осеннемъ воздухѣ тихаго вечера звонко раздался благовѣстъ. Но кромѣ звона колокола и словъ молитвы слышались другіе звуки; кромѣ монаховъ, по заведенному порядку въ черныхъ рясахъ и клабукахъ, шедшихъ съ разныхъ сторонъ изъ келій къ церковной[133] службѣ, много было въ монастырѣ другихъ людей, думавшихъ не о молитвѣ.[134] Монастырь былъ полонъ народа! Въ Царскихъ хоромахъ былъ Царь съ Царицами и со всѣми придворными. Въ обѣихъ гостиницахъ было полно народа — бояре, стольники, генералы, полковники, нѣмцы и свои. У игумна и келаря стояли[135] бояре. Всѣ кельи простыхъ монаховъ были заняты. На слободѣ тоже было полно народа. За воротами стрѣльцы и пріѣзжіе стояли обозомъ, какъ въ походѣ. Безпрестанно то проходили офицеры въ невиданномъ еще нѣмецкомъ платьѣ, то пробѣгалъ стольникъ въ красномъ кафтанѣ за какой нибудь царской посылкой, то бояринъ въ собол[ь]ей атласной шубѣ и шапкѣ выходилъ на крыльцо кельи и приказывалъ, что-то кричалъ громкимъ голосомъ.[136] Нѣсколько десятковъ бабъ за воротами выли. Вой и плачъ этотъ, переливаясь на разные голоса, то словами, то пѣньемъ, то плачемъ, не переставалъ ни на минуту.[137] Это выли стрѣльчихи изъ Москвы, — матери, жены, дѣти тѣхъ стрѣльцовъ, которыхъ однихъ привозили изъ Москвы, a другіе сами пришли съ повинною. Стрѣльцовъ этихъ допрашивали все утро, a послѣ полдней привезли стрѣлецкаго приказа окольничаго, Ѳедора Леонтьевича Шакловитаго, — того самаго боярина Ѳедора Леонтьевича, который не разъ бывалъ въ Лаврѣ, пожертвовалъ иконостасъ въ придѣлъ Рожества Богородицы. Его поутру допрашивали безъ пытки, а теперь, въ самыя вечерни, повели на воловій монастырскій дворъ, гдѣ за три дня монастырскіе плотники тесали и устанавливали новую дыбу для пытки. Двое монаховъ, старичокъ съ краснымъ лицомъ и курчавой сѣдой бородкой и толстый опухшій монахъ, пріостановились у входа въ церковныя двери и шептали о томъ, что происходило на воловьемъ дворѣ. По плытамъ двора послышались быстрые, легкіе шаги тонкихъ сапогъ, и, оглянувшись, они увидали[138] подходящаго келаря, отца Авраамія. Отецъ Авраамій былъ еще не старый человѣкъ, съ сухимъ, длиннымъ и блѣднымъ рябымъ лицомъ и черными, глубоко ушедшими, блестящими глазами. На немъ была длинная изъ чернаго сукна ряса и мантія, волочившаяся до земи. Клобукъ[139] былъ надвинутъ на самыя брови, волоса, запрятанные за уши и рѣдкіе, по рябинамъ разбросанные волоса бороды были неразчесаны. Все въ немъ говорило о строгости монашеской жизни; но движенія его — быстрыя, порывистыя, особенно легкая, быстрая походка и взглядъ быстрый, твердый, внимательный и прожигающій — выказывали силу жизни, несвойственную, какъ будто неприличную, монаху. Когда онъ подошелъ къ церковнымъ дверямъ, оба монаха низко, медленно поклонились ему. Онъ отвѣтилъ такимъ же поклономъ и спросилъ: «Что?» — хотя никто не говорилъ ему ничего. Старичокъ съ краснымъ лицомъ сказалъ: «Отецъ Пафнутій сказывалъ: пытать повели Ѳедора Леонтьевича».
Отецъ Авраамій вздрогнулъ, какъ будто морозъ пробѣжалъ у него по спинѣ, и, поднявъ руку, хотѣлъ перекреститься, но въ это мгновенье съ воловьяго двора послышался страшный, сначала тихій, потомъ усиливающейся стонъ, перешедшій въ ревъ. Отецъ Авраамій поблѣднѣлъ, и рука его остановилась.
133
134
135
136
137
138