— Волы ревутъ, ихъ на дворъ не пускаютъ, — сказалъ толстый монахъ, слегка улыбаясь.
Отецъ Авраамій повернулся лицомъ къ Церкви и быстро сталъ креститься, гибко кланяясь въ поясъ и читая молитву, и потомъ также быстро разогнулся, оглянулся на заходящее за западную башню солнце и скорыми, легкими шагами прошелъ въ храмъ, гдѣ уже зажигали свѣчи и готовились къ службѣ. Онъ прошелъ на клиросъ, досталъ книгу и сталъ читать, крестясь и молясь.
—————
Бояре допрашивали все утро Окольничаго Шакловитаго въ хоромахъ, послѣ обѣда приказали свести его на монастырский воловій дворъ, въ подклѣть монастырскихъ воловщиковъ, гдѣ былъ устроенъ[140] застѣнокъ. Для бояръ справа у двери были поставлены двѣ лавки съ суконными полавочниками и на нихъ сидѣли ближніе бояре[141] — четверо, по два на лавкѣ. На одной сидѣлъ, въ горлатной чернолисьей шапкѣ съ темнозеленымъ бархатнымъ верхомъ и въ вишневой бархатной собол[ь]ей шубѣ, распахнутой на атласномъ зеленомъ кафтанѣ, маленькій сухой старичокъ, съ краснымъ, какъ будто ошпареннымъ, лицомъ и бѣлой сѣдой бородой, усами, бровями и волосами. Онъ безпрестанно потиралъ свои маленькія красныя ручки и переставлялъ ноги въ своихъ красныхъ сапожкахъ. Глаза стальные, сѣрые быстро перебѣгали на лица тѣхъ, кого допрашивали, и на лица товарищей.
Это былъ почетнѣйшій бояринъ, извѣстный щеголь — Михаилъ Алегуковичъ, князь Черкаскій. Рядомъ съ нимъ сидѣлъ толстый, грузный бояринъ лѣтъ 40, сутуловатый отъ толщины и съ ушедшей небольшой головой въ плечи. Онъ также нарядно былъ одѣтъ, какъ и Черкаскій, но лицо его не выражало той живости и подвижности, которая была въ лицѣ его товарища. Этотъ, напротивъ, оперши руки на колѣна, нахмурившись cмотрѣлъ прямо въ одно мѣсто своими маленькими заплывшими глазами, и цвѣтъ кожи его за ушами и на пульсахъ рукъ былъ того нѣжнаго бѣлаго цвѣта, который бываетъ только у людей неломанныхъ и холенныхъ. Это былъ Князь Ѳедоръ Юрьевичъ Ромодановскій.
На другой лавкѣ сидѣли: Голицынъ, Князь Борисъ Алексѣевичъ, дядька молодаго Царя и Левъ Кирилычъ Нарышкинъ, его дядя. Голицынъ былъ высокій, молодцоватый мущина съ ранней просѣдью въ рыжеватой бородѣ и съ красивыми, но расписанными красными полосами щеками и носомъ и съ большими, открытыми, добрыми глазами. Онъ былъ одѣтъ въ польскій желтый кафтанъ, и на головѣ его была маленькая шапка, которую онъ, почесывая голову, переворачивалъ, то съ той, то съ другой стороны. Жилистая шея его была раскрыта, даже пуговица на рубашкѣ растегнута, и то онъ все распахывалъ, какъ будто ему было жарко. Онъ почесывалъ голову, покачивалъ ею, прищелкивалъ языкомъ и, видимо, волновался. Левъ Кирилычъ былъ[142] высокій, стройный, чернобровый, черноглазый, съ румяными щеками и глазами, красавецъ. Онъ имѣлъ одно изъ тѣхъ неподвижныхъ красивыхъ лицъ, которыя невольно притягиваютъ къ себѣ вниманіе. Онъ и говорилъ больше всѣхъ, и больше всѣхъ спрашивалъ, и къ нему обращались подсудимые, и на него вопросительно взглядывалъ дьякъ, пристроившійся на скамейкѣ у двери и писавшій на своихъ колѣнахъ.
—————
Передъ боярами стоялъ бывшій окольничей и начальникъ Стрѣлецкаго приказа Ѳедоръ Леонтьевичъ Шакловитый. Его только сняли съ дыбы, и на голой, мускулистой, длинной бѣлой спинѣ его, перекрещиваясь и сливаясь, лежали багрово синіе рубцы отъ ударовъ кнута, руки его, оттопыренныя локтями назадъ, съ веревочными, обшитыми войлокомъ, петлями, за которыя держалъ палачъ, имѣли странное положеніе; плечи неестественно были подняты кверху. Все красивое, мужественное тѣло его съежилось и дрожало. — Горбоносое красивое лицо его съ мелко кудрявыми волосами и свалявшейся короткой бородой было блѣдно, зубы стучали другъ объ друга и глаза до половины были закрыты.
— Читай, — сказалъ Левъ Кирилычъ дьяку.
— Совѣтовалъ ли съ Царевной погубить Государя Царя и Великаго Князя Петра Алексѣевича?
Шакловитый только вчера былъ взятъ. Вчера еще онъ садился верхомъ у своего двора на сѣраго аргамака; 5 человѣкъ держальниковъ дворянъ окружали его лошадь, держали узду и стремя, и въ рукахъ, ногахъ была сила и гибкость, а въ душѣ чувствовалась сила, которой, казалось, ничто сломить не можетъ, и вотъ тотъ же онъ, съ тоской въ спинѣ, въ вывороченныхъ плечахъ и въ сердцѣ, которое ныло больнѣе вывихнутаго лѣваго плеча, стоялъ передъ всѣми ненавистными [?] людьми, — тѣми, которые, онъ зналъ, мѣсяцъ тому боялись его, подлащивались къ нему, и у него что то спрашивали, а онъ не могъ говорить, потому что стоны только стояли въ его душѣ. Какъ бы онъ открылъ ротъ, онъ бы застоналъ, какъ баба.
141
142