— Такъ нѣтъ же, вотъ онъ погубить меня хотѣлъ, а я спасу его, — сказалъ себѣ Борисъ Алексѣевичъ, и быстрыми шагами, не видя никого и ничего, пошелъ, куда надо было.
[147] Какъ это бываетъ въ минуты волненія, ноги сами вели его туда, куда надо было, въ Царскіе хоромы.[148] Борисъ Алексѣичъ, уже цѣлый мѣсяцъ былъ въ томъ натянутомъ положеніи, въ какомъ находится лошадь, когда тяжелой возъ, въ который она запряжена, разогнался подъ крутую гору. Только поспѣвай, убирай ноги. И старая лѣнивая лошадь летитъ, поджавъ уши и поднявъ хвостъ, точно молодой и горячій конь. Тоже было съ Борисомъ Алексѣевичемъ. Царица больше всѣхъ, больше, чѣмъ брату родному, вѣрила ему, Царь Петръ Алексѣевичъ слушался его во всемъ.[149] И такъ съ перваго шага 7 Августа изъ Преображенскаго, когда уѣхали всѣ въ Троицу, все дѣлалось приказами Бориса Алексѣевича. И что дальше шло время, то труднѣе, сложнѣе представлялись вопросы и, чего самъ за собой не зналъ Борисъ Алексѣевичъ (какъ и никогда ни одинъ человѣкъ не знаетъ, на что онъ способенъ и не способенъ), <онъ легко и свободно велъ все дѣло,> ни одна трудность не останавливала его, и, къ удивленію и радости, и ужасу своему, въ началѣ Сентября онъ чувствовалъ, что въ немъ[150] сосредоточивалась вся сила той борьбы, которая велась между Троицей и Москвою.
[151] Трудъ не тяготилъ его: его поддерживала любовь къ своему воспитаннику Петру, на котораго онъ любовался и любилъ, не какъ отецъ сына, но какъ нянька любитъ воспитанника, и дружба съ Царицей Натальей Кириловной, которая любила Бориса Алексѣевича и покорялась ему во всемъ и любовь которой, слишкомъ простая и откровенная, стѣсняла иногда Бориса Алексѣевича. — Одно стѣсняло Бориса Алексѣевича, это то, что ему надо было пить меньше, чѣмъ обыкновенно. Хотя онъ и былъ одинъ изъ тѣхъ питуховъ, которые никогда не валятся съ вина и про которыхъ сложена поговорка: пьянъ, да уменъ — два угодья въ немъ — онъ зналъ ту степень трезвости, когда онъ былъ вялъ и нерѣшителенъ, и зналъ ту степень пьянства, когда онъ становился слишкомъ добръ, а этаго нельзя было, и онъ старался пить все это время меньше, чѣмъ сколько ему хотѣлось.
[152] Теперь, во все[153] время этаго своего управленія всѣмъ дѣломъ, онъ былъ смущенъ и затруднял[ся] именно потому, что дѣло теперь — защита Василья Васильича — было личное его. Не доходя до <пріемной> Царя, онъ въ сѣняхъ встрѣтивъ Карлу, послалъ его за виномъ, и истопникъ принесъ ему бутылку ренскаго вина и кубокъ. Онъ только что вылилъ всю бутылку и выпилъ, когда дверь отворилась и высокій, длинный бѣлокурый юноша въ темнозеленомъ кафтанѣ быстро, ловко и тихо вышелъ изъ двери съ двумя стамесками въ рукахъ и, увидавъ Князя Бориса Алексѣевича, низко поклонился и хотѣлъ бѣжать дальше.
— Куда, Алексашка? — сказалъ Борисъ Алексѣевичъ.
— Въ мастерскую, приказалъ наточить, да такую круглую спросить, выбирать пазы, — отвѣчалъ Алексашка,[154] показывая стамески и звѣня по ней крѣпкимъ ногтемъ пальца.
— Что дѣлаетъ?
— Столярничаетъ.
— Съ кѣмъ?
— Францъ Иванычъ, да Ѳедоръ Матвѣичъ.
Борисъ Алексѣевичъ уже хотѣлъ входить, когда въ другую дверь вышла старушка, мамка Царицына, поклонилась низко Борису Алексѣевичу и сказала:
— Царица къ себѣ зоветъ. Ужъ она сама не въ себѣ, золото мое, серебряный. Приди, отецъ, скажи ей слово.
Борисъ Алексѣевичъ понялъ, что изъ окна ужъ видѣли его, и Царица Наталья Кириловна, находившаяся все время въ ужасѣ, звала къ себѣ. Нечего дѣлать. Онъ пошелъ.
148
149
150