Въ Царицыной горницѣ стояли двѣ верховныя боярыни М. В. и А. И. и она, Царица, въ собол[ь]ей шапочкѣ съ бѣлымъ и въ тѣлогрѣѣ черной, между ними. Бѣлое пухлое лицо было заплакано, глаза, кроткіе, тихіе, смотрѣли умоляюще, маленькія пухлыя ручки сжаты были, какъ когда молятся; несмотря на толщину ея живота, заставлявшую ее всегда ходить выгнувшись назадъ и высоко носить голову, она нагибалась впередъ.
[155] Не успѣлъ Борисъ Алексѣевичъ поклониться иконамъ и ей, какъ она уже начала говорить. Лица двухъ боярынь имѣли тоже выраженье.
— Чтожъ ты, Князь, не пришелъ сказать. Вѣдь измучалъ. Что злодѣи наши, что мое дитя милое, я вдова безсчастн[ая]. — Всю ты мнѣ правду скажи, на кого жъ и надѣяться, что не на тебя, другъ ты нашъ вѣрный, слуга неизмѣнный; одинъ ты остался. Что сказалъ злодѣй?
— Не печалься, была печаль, теперь миновала, все разсказалъ; всѣ злодѣи побраты, все змѣя подколодная, Софья Царевна, подговаривала.
— Ну, слава Богу. Да ты чтожъ пришелъ, не дождамшись, одинъ?
— Князь Василій Васильичъ пріѣхалъ.
Лицо Царицы, доброе, вдругъ измѣнилось.
— Чего онъ? Онъ обманетъ. Ты ужъ защити.
— То-то, я пришелъ спросить Царя, принять ли его и когда?
— Батюшка, ты обдумай, наше дѣло женское. Вѣдь онъ колдунъ. Поди къ нему и я приду.
—————
Когда Князь Борисъ вышелъ, Наталья Кириловна пошла къ невѣсткѣ, шившей кошелекъ, и стала цѣловать ее. Евдокія была весела, счастлива. Она бы желала такихъ смутъ каждый день. Мужъ былъ съ ней, спалъ съ ней каждую ночь. И нынче — радость: навѣрно узнала, что она брюхата: ребенокъ затрепыхался, и она сказала свекрови. Наталья Кириловна[156] пришла къ ней поцѣловать ее и порадоваться. Она отъ нея забирала радость. — И отъ дочери, красавицы Наташиньки. Нат[ашинька] низала бисеръ, вышивала воздухи.
—————
Борисъ Алексѣевичъ вошелъ къ Царю. Царь — огромное длинное тѣло, согнутое въ три погибели, держалъ между ногъ чурку и строгалъ; голова рвалась, дергалась вмѣстѣ съ губами налѣво.
— Ну, чтожъ, такъ теперь, — сказалъ онъ, показывая выстроганное высокому Нѣмцу.
— Ничаво, латно, — сказалъ Нѣмецъ.
Царь посмотрѣлъ на Бориса Алексѣевича и, видимо, не видалъ его, а слушалъ Нѣмца.
— Ну, а у тебя, — онъ обратился къ Ѳедору Матвѣичу.
Тотъ только кончилъ строгать и владилъ конецъ въ пазъ.
— Экой чортъ ловкій, лучше моего.
Ѳедоръ Матвѣичъ — полузакрытые глаза, тонкія, ловкія руки и кротость.
— Ну что? Отпытали? — спросилъ Царь. — Что говорятъ?
— Много говорятъ, все скажу завтра. Теперь вотъ что. Князь Василій Васильичъ пріѣхалъ. Надо принять его.
Лицо Царя затряслось больше.
<— Куда, въ застѣнокъ> Онъ помнилъ только, что Василій Васильичъ не далъ ему пушекъ и за то не любилъ его.
— Чтожъ мнѣ съ нимъ говорить?
— Да пустить къ рукѣ, потому…
Въ это время отворилась дверь и дядя Царя, Нарышкинъ, вбѣжалъ въ горницу блѣдный и съ трясущейся нижней челюстью. —
— Вишь ловокъ! Къ рукѣ пустить. Знаю, что убѣжалъ изъ замѣтки [?] чтобъ здѣсь намутить. Какже, твои хитрости. Не къ рукѣ его, а туда же, гдѣ братья мои отъ стрѣльцовъ, благо въ рукахъ.
—[157] Да ты чего жъ. Погоди еще, когда Царь велитъ. Намъ съ тобой спорить непригоже.
— Пьяная твоя морда. —
Вошла Царица.
— Хоть ты скажи сыну. Если его пустятъ. Онъ погубитъ — всѣхъ.[158]
— Какъ Борисъ Алексѣевичъ скажетъ, такъ и быть.
— Да ужъ ты никогда мою руку не потянешь, тебѣ чужой ближе брата, онъ своихъ то, небось, жалѣетъ, измѣнщика не выдастъ.
— Погоди обзывать измѣнщикомъ то.
— А, правнукъ измѣнничій.
— Будетъ, говорю, — вдругъ крикнулъ Борисъ Алексѣевичъ, наступая на него и сжалъ кулаки. — Убью, сукина сына. — И къ Царю, — велишь уйти, такъ уйду, ссылай. —
Царь смотрѣлъ то на того, то на другаго, голова его тряслась больше прежняго; вдругъ движенье Бориса Алексѣевича быстро сообщилось ему.
— Молчать — крикнулъ онъ на дядю. — Кому велю говорить, тотъ говори.
Нарышкинъ умолкъ.
— Ну, матушка, приказывай, что дѣлать.
Наталья Кириловна посмотрѣла на Бориса Алексѣевича умильно.
157
158