* № 20.
Старое и новое. [191]
«То Царей мало что одинъ, три — съ Царевной было, а теперь ни однаго у насъ,[192] сиротъ на Москвѣ не осталось. — Закатилася наша, солнушко, забубенная головушка. <Въ пятницу провожали. Подали возокъ Царскій. Посадилъ тута шута, деньщиковъ, самъ ввалился въ деньщиковы сани, пошолъ!> Теперь, я чаю, ужъ въ Воронежѣ буровитъ. Охъ, подумаю, Аникитѣ Михайлычу нащему воеводство на Воронежѣ не полюбится. Разозжетъ его тамъ наше-Питеръ-дитятко».
Такъ говорилъ Головинъ Ѳедоръ Алексѣевичъ, у себя въ дому угощая гостей — Лефорта, Франца Яковлича, Рѣпнина старика, Князь Иванъ Борисыча и Голицыныхъ двухъ: Князь Борисъ Алексѣича и Князь Михаила Михайлыча.
Домъ Головина былъ большой, деревянный, новый — на Яузѣ. Головинъ зачаль строить его послѣ похода въ Китай. И въ Москвѣ не было лучше дома и по простору и угодьямъ и по внутреннему убранству. Ѳедоръ Алексѣевичъ много изъ Китая привезъ штофовъ, дорогихъ ковровъ, посуды и разубралъ всѣмъ домъ. А Аграфена Дмитревна, мать Ѳедора Алексѣевича, — она была изъ роду Апраксина, — собрала домъ запасами изъ Ярославской да изъ Казанскихъ вотчинъ. Подвалы полны были запасами и медами, и къ каждому разговѣнью пригоняли скотину и живность изъ вотчинъ.
Гости сидѣли въ большой горницѣ, обитой по стѣнамъ коврами. Дверь тоже завѣшана была ковромъ. Въ переднемъ углу на полстѣны въ обѣ стороны прибиты были иконы въ золоченыхъ окладахъ, и въ самомъ углу висѣла рѣзная серебряная лампада. Два ставца съ посудой стояли у стѣны. У ставцовъ стояли 4 молодца, прислуга. За однимъ столомъ, крытымъ камчатной скатертью сидѣли гости за чаемъ Китайскимъ въ китайской посудѣ, съ ромомъ, — на другомъ столѣ стояли закуски, меды, пиво и вина. Выпита была 2-я бутылка рому.
Гости были шумны и веселы. Князь Репнинъ, старшій гость, невысокій старичокъ, <съ сѣдой окладистой бородой,> сидѣлъ въ красномъ углу подъ иконами. Красное лицо его лоснилось отъ поту, блестящіе глазки мигали и смѣялись и всетаки безпокойно озирались, соколій носокъ посапывалъ надъ бѣлыми подстриженными усами, и онъ то и дѣло отпивалъ изъ китайской чашки чай съ ромомъ и сухой маленькой ручкой ласкалъ свою бѣлую бороду. Онъ былъ шибко пьянъ, но пьянство у него было тихое и веселое. <Онъ слушалъ, посмѣивался.> Рядомъ съ нимъ, половина на столѣ, облокотивъ взъерошенную голову съ краснымъ, налитымъ виномъ, лицомъ на пухлую руку, половина на лавкѣ, лежала туша Бориса Алексѣича Голицына, дядьки Царя. — Онъ громко засмѣялся, открывъ бѣлые сплошные зубы, и лицо его еще по[ба]гровѣло отъ смѣха, и бѣлки глазъ налились кровью.
— Да ужъ разожжетъ! — закричалъ онъ, повторяя слова хозяина. — Нашъ Питеръ-дитятко, охъ — и орелъ-же..
И Борисъ Алексѣичъ опрокинулъ въ ротъ свою чашку и подалъ ее хозяину и, распахнувъ соболій кафтанъ отъ толстой красной шеи, какъ будто его душило, отогнулся на лавку и уперъ руки въ колѣна. —
Другой Голицынъ, Михаилъ Михайлычъ, худощавый черноватый мущина съ длиннымъ красивымъ лицомъ, помоложе другихъ, сидѣлъ нахмуренный и сердито подергивалъ себя за усъ. — Онъ пилъ наравнѣ съ другими, но видно было, что хмѣль не бралъ его, и онъ былъ чѣмъ-то озабоченъ. Онъ взглянулъ на двоюроднаго брата Бориса Алексѣича и опять нахмурился. Веселѣе и разговорчивѣе и трезвѣе всѣхъ былъ Францъ Яковлевичъ и хозяинъ. — Францъ Яковличъ не по одному куцему мундиру, обтянутымъ лосинамъ и ботфортамъ[193] на ногахъ и бритому лицу и парику въ завиткахъ отличался отъ другихъ людей. И цвѣтъ лица его, бѣлый съ свѣжимъ румянцемъ на щекахъ, и звукъ его голоса, не громкій, но явственный, и говоръ его русскій, не совсѣмъ чистый, и обращенье къ нему хозяина и другихъ гостей, снисходительное и вмѣстѣ робкое, и въ особенности его отношеніе ко всѣмъ этимъ людямъ, сдержанное и нераспущенное, отличали его отъ другихъ. Онъ былъ высокъ, строенъ, худощавѣе[194] всѣхъ другихъ. Рука его была съ кольцомъ и очень бѣла. Онъ пріятно улыбнулся при словахъ хозяина, но, взглянувъ на Голицына, когда тотъ вскрикнулъ, тотчасъ же отвернулся презрительно. —
Хозяинъ, средняго роста, статный красавецъ лѣтъ сорока, безъ однаго сѣдаго волоса, съ высоко поднятой головой и выставленной грудью (Ему неловко было сгорбиться) и съ пріятной свободой и спокойствіемъ въ движеньяхъ и свѣтомъ и ясностью на округломъ лицѣ, соблюдалъ всѣхъ гостей, но особенно и чаще обращалъ свою всегда складную, неторопливую рѣчь звучнымъ волнистымъ голосомъ къ Францу Яковличу.
191
192