Чингиз внимательно слушал Драгомирова и кивал головой, подносил к губам чашу с кумысом и ставил на стол, не отпробовав и глотка. Так растрогал его рассказ Драгомирова. А под конец обнял Александра Николаевича, расцеловал:
— Вот это тамыр! Вот это настоящая дружба!
Драгомиров торопился к себе в присутствие. Чингиз взял с него слово, что они увидятся завтра.
Распрощались. Совсем радостно было бы на душе у Чингиза, если бы он не вспомнил о Чокане. А вдруг опять заупрямится, захочет вернуться в степь. Силой не заставишь его учиться. Да если и оставишь — он сбежит. Побоится в свой родной дом возвращаться, к Мусе Чорманову в Баянаул отправится. Он полюбил Мусу, увязывался за ним, когда Муса гостил в Орде. Если бы не Шепе, он так бы и уехал. Топал ногой, гневался, грозил мне и матери, грозил дяде, что будет жить не у нас, а у своего нагашы[6]. Насилу его утихомирили, но кто сможет утихомирить его в Омске?
В живом воображении Чингиза уже рисовались картины одна мрачнее другой. Чокан бредет степью, поднимается ветер, он теряет дорогу, гибнет…
Он пошел посмотреть, как там себя чувствует сын. Время уже близилось к полудню. Чокан проснулся сравнительно давно, но вставать ему не хотелось. Он представил себя в ауле. Мать никогда его не будила. Пусть мальчик выспится. Пока он нежился под одеялом, она не открывала тундук, чтобы ему не мешал солнечный свет. Но в жаркое время откидывала нижний край кошмы, — пусть мальчику свежее дышится. Вблизи белой юрты скота не было, гости останавливали коней на почтительном расстоянии и медленно шли в Орду, след в след, друг за другом. Абы и гостей предупреждал, что Чокан спит, и они говорили вполголоса, не нарушая его покоя. Остальным детям, встававшим спозаранку, запрещали играть вблизи Белой юрты. Зейнеп прогоняла их подальше, в степь или аул Карашы. Мать так баловала сына, что порой давала поручение одному из джигитов: не допускать близко к юрте коров или лошадей, спасающихся от оводов.
Спал Чокан долго, просыпался и вставал с постели не так, как другие. Даже взрослея, он неохотно расставался со своими привычками. Пронзительно выкрикивал одно слово:
— Апа-а-а!
Зейнеп, хлопотавшая где-нибудь неподалеку от юрты, стремглав бежала на зов своего любимца.
— Что тебе, Канаш-жан?
Нет, он не отвечал сразу. Он глядел на мать и пускался в слезы. Зейнеп несла к его постели на выбор густой каймак, каспак — неподгоревший осадок перекипевшего в котле молока, свежий творог — белый иримчик, торта — шкварки от перетопленного сливочного масла, не кумыс, а саумал, чуть-чуть начавшее бродить кобылье молоко. Из мясного больше всего ему по вкусу были почки и сердце. Но ел он и вяленую конину, и горьковатый, с кислинкой, овечий сыр, когда ему хотелось чего-нибудь острого.
Зейнеп и Кунтай наперебой потчевали Чокана. Он продолжал капризничать: того не хочу, этого не хочу. Мог отшвырнуть от себя и вдребезги разбить чашку, зная, что ему не попадет.
Конечно, с годами он становился спокойнее, но нет-нет и сказывались прежнее упрямство и избалованность. И Чокан бушевал снова. Однако стоило появиться в юрте Жайнаку, как Чокан вставал, быстро завтракал и уходил в степь со своим приятелем.
Чингиз побаивался, что Чокан начнет капризничать и в дороге. Но хотя он пропадал, как вчера, как в рыбацком ауле, хотя он продолжал дерзить старшим, — вел он себя куда скромнее, ложился спать и вставал вместе со всеми, ел, что ему предлагали, и уж во всяком случае не устраивал утренних скандалов.
Но на этот раз, — может быть, впервые за все путешествие выспавшись как следует и разнежась под теплым одеялом на пуховой подушке, — Чокан, припоминая свой аул, мать, Кунтай, Жайнака, почувствовал, как все это отдалилось от него, и ему стало жаль себя, детства, друзей. Он всхлипнул раз, другой, и уже не мог унять льющихся слез.
Услышав шаги отца, он перестал плакать и зажмурил глаза.
Чингиз, едва взглянув на сына, понял, в чем дело. Он не подал вида и сел в сторонке. Начал негромко разговаривать вслух сам с собою, но каждое слово предназначалось ему, Чокану. Останешься, мой сынок, в городе, будешь хорошо учиться, станешь большим человеком, каких не много в степи. Я уже вижу тебя в офицерском мундире. И по-русски ты будешь говорить лучше, чем твой отец. Наберись терпенья, Канаш-жан. Я знаю, ты умный мальчик. В аул ты всегда можешь вернуться, если захочешь. Но снова попасть в город, в корпус куда трудней.
Самыми теплыми словами называл Чингиз сына. Плавно, без пауз текла его речь. Она и доходила до Чокана и немного раздражала его. Он больше привык к отцу немногословному, суровому, властному. Ласково уговаривать могла мать, отец приказывал.