В школе его учили, что с помощью науки можно расшифровать истинное значение Божественных Слов. Бог записал язык жизни четырьмя буквами — А, Т, Г и Ц.[5] Но Поль занимался этим не для того, чтобы приблизиться к Богу. А по самой простой причине — он был любопытен.
Уже наступила ранняя весна, когда отец поинтересовался, чем его сын занимается на чердаке.
— Так, всякой всячиной.
Они возвращались в отцовской машине с уроков игры на пианино.
— Твоя мать сказала, что ты там что-то мастеришь.
Поль струхнул:
— Я там строил крепость, уже давно.
— Тебе почти двенадцать лет. Не поздновато ли играть в крепости?
— Да, наверное.
— Я не хочу, чтобы ты все время там торчал.
— Хорошо.
— И не хочу, чтобы это отразилось на твоих оценках.
— Хорошо, — согласился Поль, не получивший за два года ни единой четверки.
Оставшуюся часть пути они проехали молча. Поль исследовал стены только что сформировавшейся реальности. Потому что умел распознавать толчки, предвещающие землетрясение.
Он разглядывал руки отца на руле. Хотя Поль и был весь в отца — крупным для своего возраста мальчиком, чертами лица он больше походил на мать-азиатку и нередко гадал, не это ли причина, из-за которой он не может преодолеть разделяющую их с отцом пропасть. А стал бы отец иначе относиться к веснушчатому и светловолосому сыну? Нет, решил Поль. Отец был бы таким же. Тем же стихийным бедствием, тем же катаклизмом. Он не мог не быть таким, какой он есть.
Поль смотрел на руки отца, и годы спустя, думая об отце, даже после всего, что случилось, он вспоминал именно тот момент. Отец ведет машину, его руки на руле, миг предчувствия беды, которое потом оправдалось, но и этот же миг сам по себе — лучший из всех, что когда-либо будет между ними.
— Что ты сделал? — изумленно спросил Джон. Поль тайком провел его на чердак и теперь демонстрировал Берту, держа бедняжку за хвост. Шкурка у нее была в чудесных золотистых пятнышках, длинные усики шевелились.
— Она из последнего поколения, Ф4.
— И что это значит?
Поль улыбнулся:
— Она родственница сама себе.
— Какая большая мышь!
— Пока самая большая. Пятьдесят девять граммов, взвешена в стодневном возрасте. А средний вес мышей — около сорока.
Поль положил мышь на ладонь Джона.
— Чем ты ее кормил?
— Тем же, чем и остальных. Взгляни на это. — Поль показал ему графики, которые начертил подобно мистеру Финли: слегка направленный вверх эллипс между осями Х и Y, отображающий медленное увеличение веса тела в каждом новом поколении.
— Один самец из поколения Ф2 потянул на сорок пять граммов, поэтому я скрестил его с самыми крупными самками, и они родили более сорока мышат. Я взвесил их всех в возрасте ста дней и выбрал четырех великанов. Потом скрестил их между собой и проделал то же самое в следующем поколении. И получил такую же кривую распределения веса в форме колокола, только колокол был немного смещен вправо. Берта оказалась самой крупной из всех.
Джон с ужасом взглянул на Поля:
— И это работает?
— Конечно, работает. Ведь люди почти пять тысяч лет проделывали то же самое с домашними животными.
— Но тебе не понадобились тысячи лет.
— Нет. Меня даже немного удивило, что все так хорошо получилось. Ничего сложного здесь нет. Взгляни на нее — она всего лишь Ф4, четвертое поколение. И представь, как будет выглядеть Ф10.
— Очень похоже на эволюционизм.
— Не болтай чепуху. Это всего-навсего направленный отбор. Если имеется достаточно разнообразная популяция, то просто поразительно, к чему может привести легкий толчок в нужном направлении. Ведь если подумать, то я пять поколений подряд обрубал нижние 95 процентов кривой распределения веса. Конечно же, мыши стали крупнее. Наверное, при желании я смог бы пойти и в другую сторону, уменьшая их. Но вот кое-что меня удивило, хотя я заметил это лишь недавно.
— Что?
— Когда я начинал, более половины мышей были альбиносами. А сейчас таких лишь одна из десяти.
— Ну, и?
— Я никогда специально не проводил отбор по этому признаку.