«Для кого я себя сберегала?
Для кого я, как роза, цвела.
До 17 лет подрастала
И потом хулигана нашла?
Потому, что он был хулиганом,
Да еще с хулиганским ножом.
Так мы прожили вместе с полгода,
Обесчестил и бросил потом…
Обеспечил и бросил навеки.
И сказал, что ему не нужна.
А родные все дочку искали,
Но уже не вернулась она…
По ступенькам все ниже и ниже…
Хулиганскую позу взяла.
И добытые деньги позором
С хулиганами я провела»[128].
Как и в дореволюционном Петербурге, в 20-е гг. нередко сами родители отправляли дочерей на улицу. По многочисленным данным губернского суда, матери, привлеченные за содеянное к уголовной ответственности, ссылались на крайнюю нужду, отсутствие кормильца, безработицу. Путь на панель часто начинался с насилия которому девочка подвергалась со стороны отчима или других родственников. Психика таких детей, как правило, была серьезно нарушена. Вот краткая история одной такой пациентки больницы имени Мечникова. 13-летнюю В. принудил к вступлению в половую связь отчим. После года такой жизни, как свидетельствовали медики, девочка «проявила себя бесстыдной, развратной, гонялась за санитарами… вела знакомство с проститутками…»[129].
Нередко несовершеннолетние вступали на путь порока, повторяя пример матерей. В июле 1925 г. в одну из венерологической больницы Ленинграда поступила больная гонореей 8-летняя девочка. Мать ее занималась проституцией, принимая мужчин у себя на дому. Ребенок часто наблюдал, как, по его собственным словам, «мать спит с мужиками». В конце концов девочку растлили. Ее часто видели на улице в компании подростков, с которыми она вступала в половые отношения за вознаграждение. Грубая распущенная девочка потрясала своим лексиконом весь медицинский персонал больницы.
Подростки, промышлявшие торговлей телом, часто встречались на улицах Петрограда. Вот что писала в феврале 1924 г. «Красная газета»: «По Невскому гуляет полуребенок. Шляпа, пальто, высокие ботинки — все как у «настоящей девицы». И даже пудра, размокшая на дожде, так же жалко сползает на подбородок… «Сколько тебе лет? Двенадцать? А не врешь?… Идем!» Покупает просто, как коробка папирос. На одном углу Пушкинской папиросы, на другом «они». Это их биржа. Здесь «котируются» их детские души и покупаются их тела. Здесь же их ловят. «Манька, агент!» Брызгает в разные стороны, спотыкаясь и скользя на непривычно высоких каблуках, придерживая чертовски модные шляпы, теряя перчатки и… клиентов»[130].
Как и до революции, несовершеннолетние весьма равнодушно относились к моральной оценке обществом их занятий. Втянувшись в «ремесло», девочки неохотно расставались с привычным образом жизни. Один из комсомольских активистов 20-х гг. вспоминал: «По субботам и воскресениям… мы ловили несовершеннолетних проституток в садах и пивных Васильевского острова. Часто эти подростки были пьяны, выражались нецензурными словами, активно сопротивлялись»[131]. Доход средней проститутки-подростка в это время составлял от 1 до 5 руб. в день. Деньги — помимо помощи родным или содержания «кота» — шли на новые наряды, на «соблазны» улиц города эпохи НЭПа: походы в «оперетку», в кино, на покупку шоколада, а нередко на алкоголь и наркотики.
Детская проституция — типичное явление и в 30-е гг. И причины ее существования те же, что и в 20-е гг., хотя один из постулатов советской мифологии гласил о полной ликвидации в стране беспризорности. Конечно, на центральных улицах образцового социалистического города, каким был объявлен Ленинград в 1932 г., уже не встречались грязные подростки, одетые и летом в драные кожухи и треухи. Большинство из них, согласно постановлениям ЦИК СССР начала 30-х гт., власти вывезли на ударные стройки, а некоторых еще дальше — в лагеря. И все же этот «неблагополучный» контингент продолжал расти. Только в 1932 г. в Российской Федерации работники уголовного розыска выявили более 18 тыс. беспризорников[132]. В ноябре 1933 г. Президиум Ленсовета заслушал доклад городского отдела народного образования, в котором, в частности, отмечалось: «Положение с детской беспризорностью становится угрожающим. С апреля по октябрь мес. проведено три общегородских обхода, во время которых снято с улицы больше 3000 человек детей… В связи с таким огромным притоком беспризорности, мы получили очень серьезное ухудшение положения детдомов… Центральный карантинный пункт, рассчитанный на 800 человек, в настоящее время имеет 3300 человек детей, что ставит этих ребят в чрезвычайно тяжелые условия… Созданные наспех дополнительные отделения центрального карантинного пункта находятся в таком же угрожающем положении…»[133] В 1934—1935 гг. беспризорность как следствие классового геноцида, массовых репрессий, развернутых советским правительством против своего же народа, еще больше возросла.