Василий Иванович поскреб под мышками, побарабанил пальцем по стеклу. Покосившись на Петьку, подтянул подштанники, вздохнул, хотел было пройти на кухню — там уже гремела чугунами Анна Григорьевна, но увидел спрыгнувшего с грузовика попа, насквозь промокшего, с похожей на мочалку бородой, и, не сдержавшись, помянул черта. Петька оторвал глаза от книги, удивленно посмотрел на отца.
Поп расплатился с шофером. Откинув подол подрясника, сунул кошелек в карман, закурил и, увязая в грязи, потопал по тропинке, проложенной через огороды. «Ишь как ловко смалит. В райцентр или в Хабаровск ездил. Небось жаловался на меня», — с неприязнью подумал Василий Иванович и одновременно отметил, что еще месяц назад поп был гладкий, а теперь отощал — костист, лопатки торчат, худобу лица даже борода не скрывает. Директору уже доложили, что Ветлугин, Лариса Сергеевна и Валентина Петровна были в церкви. В понедельник он собирался вынести им порицание, но еще не решил — публично или в кабинете. Надо было посоветоваться с женой.
— Пожаловал! — напустилась на него Анна Григорьевна. — Десятый час, а он еще в одном белье по избе разгуливает.
— Погоди, — сказал Василий Иванович. — Поговорить надо.
— Надень штаны — тогда и говори!
Василий Иванович обиженно посопел, поплелся в спальню, надел брюки. Он мог дать голову на отсечение, что Валентина Петровна смолчит, а Ветлугин и Лариса Сергеевна наверняка скажут что-нибудь неприятное.
— Чего стряслось-то? — спросила Анна Григорьевна, когда он снова появился на кухне.
Василий Иванович опустился на табурет, налил себе молока, отрезал ломоть хлеба.
— Завтра серьезный разговор будет. Но где говорить с ними — в учительской или в кабинете, не решил.
В жарнике[8] весело потрескивали дрова, на столе лежала горка крупно нашинкованной капусты — Анна Григорьевна собиралась варить щи.
— Не трогай их, — сказала она. — Ничего худого не было.
Василий Иванович был другого мнения. Служба в армии пополнила его лексикон словом «не положено», очень полюбившимся ему. Молодые учителя совершили то, что было им не положено.
Анна Григорьевна сновала от стола к печке, бесцеремонно задевала мужа локтем, и Василий Иванович наконец догадался, что так она поступает нарочно. Стало обидно. Он отодвинул недопитое молоко и ушел.
Петька, шевеля губами, перевернул страницы. Василий Иванович взглянул на обложку и, срывая зло, рявкнул:
— Нечего с книжечкой прохлаждаться — уроки учи!
— А я что делаю? — возразил Петька. — Алексей Николаевич всем велел «Преступление и наказание» прочитать.
Читал Василий Иванович мало и только газеты. Напустив на лицо строгость, спросил:
— Ро́ман?
— Роман, — поправил Петька.
— Ро́ман, — упрямо повторил Василий Иванович — раньше так говорили все: он, Анна Григорьевна, Петька.
— Алексей Николаевич велит ударение на втором слоге ставить, — объяснил сын.
Крыть было нечем.
Лужа все увеличивалась. Василий Иванович снял с гвоздя дождевик, взял лопату, вышел во двор.
Дождь был реденький, мелкий — обыкновенный осенний дождь. Дымы над избами валились набок, хотя ветра не было, растекались в стылом воздухе, смешивались с туманом. Облитая дождем трава поникла, на огромных лопухах ртутно поблескивали капли. Под навесом бродили куры, огненно-рыжий петел с великолепным гребнем строго поглядывал на своих подруг; от конуры метнулась, перемахнув через плетень, молодая резвая сучка с измазанным грязью животом; длинноухий кобель, гремя цепью, виновато помотал пушистым хвостом.
Физический труд Василий Иванович любил, все умел делать, но дома работал редко. Завхоз и подсобник по штатному расписанию школе не полагались, колхоз только числился шефом. Помимо административных обязанностей Василию Ивановичу самому приходилось привинчивать к дверям ручки, вставлять стекла, шпаклевать полы, ремонтировать замки, одним словом, быть и плотником, и стекольщиком, и слесарем. Анна Григорьевна часто говорила: «Для школы в лепешку расшибаешься, а в родном доме словно в общежитии живешь». Василий Иванович или отмалчивался, или виновато оправдывался.
Сегодня он решил пробыть весь день дома — прорыть канавку, починить калитку и сделать многое-многое другое, о чем почти каждый день просила жена.
Пахло сырым деревом, руки посинели от холода. Земля была мягкой, лопата легко входила в нее, но Василий Иванович все же вспотел, решил малость передохнуть. Потер поясницу и увидел Петьку. В армейской фуражке, державшейся на оттопыренных ушах, в стоптанных сапогах, в дырявой телогрейке, подпоясанной косо сидевшим ремнем, он уморительно был похож на отца. Вспомнился точно такой же осенний день. Василий Иванович, тогда еще мальчишка, стоял на этом же крыльце и смотрел на отца. Небо было обложено облаками, моросил дождь, так же пахло сырым деревом. Василий Иванович стал припоминать, что делал тогда отец, но не вспомнил. Память сохранила его уставшее лицо с густой сетью морщин, большие руки с вздувшимися венами. Мать сильно болела, часто лежала в больницах, отцу все приходилось делать самому — он даже корову доил. Мужики посмеивались над ним, а бабы жалели: четверо детей и сам вроде бы бобыль и вроде бы нет. Умер отец во время войны. Телеграмма с извещением о его кончине пришла в срок, но на похороны Василия Ивановича не отпустили. Сказали: «Не положено!» Два брата погибли на фронте, сестра жила с мужем где-то на Чукотке, — Василий Иванович даже не переписывался с ней. Мать он помнил смутно, а отца жалел. «Жалеть-то жалел, а старость ничем не скрасил», — подумал Василий Иванович. Работа, боксерская секция, Нюра — все это тогда казалось самым главным, самым важным. А отец… Василий Иванович даже не спросил, понравилась ему сноха или нет. Привел Нюру в дом и — баста. «И Петька, должно быть, так же поступит», — решил Василий Иванович и вздохнул.