Напротив, Малиновский по роду и географии своей прежней деятельности ничего о Сталине знать не мог. Впервые они встретились в Москве в последних числах октября 1912 г.: Сталин, бежавший из ссылки, остановился здесь на одни сутки но пути в Петербург, и Малиновский — тогда еще «Портной» — проинформировал о встрече с ним московскую охранку — так же, как сообщал о других лицах. Что источником сведений о Сталине был именно «Портной», указал сам Мартынов, собственноручно вписавший эту агентурную кличку в машинописный текст своего письма директору департамента полиции от 1 ноября 1912 г.[340]. На партийном следствии 1914 г. Малиновский говорил: «С Кобой, хотя он был [в Москве], не видались, перепутали время встречи, а домой я пойти не мог»[341]. Но здесь имеется в виду момент после предыдущего побега Сталина, в феврале 1912 г., — Малиновский тогда жил и работал в Ростокине. О периоде выборов в Думу, когда встреча со Сталиным в Москве состоялась, члены поронинской комиссии вопросов не задавали, считая, что последующая деятельность Малиновского протекала у них на виду.
Еще один эпизод, который на поверхностный взгляд может говорить об особой близости Сталина и Малиновского, относится к февралю 1913 г. «Чудесный грузин» только что вернулся в Петербург из Вены, где сочинял с помощью Н.И.Бухарина статью «Марксизм и национальный вопрос», и как раз в это время был арестован П.Л.Лапинский, недавно приехавший в Петербург из Варшавы помогать депутату IV Государственной думы рабочему Е.И.Ягелло. Кандидат ППС-левицы Ягелло был избран в Думу при поддержке Бунда, польские же социал-демократы были против, поэтому в думскую социал-демократическую фракцию его приняли после долгих споров (возражали большевики), на компромиссных условиях — с решающим голосом в вопросах думской работы и с совещательным — во внутрипартийных. По свидетельству Лидии Дан, это был совершенно ничтожный, политически неразвитый человек, с ним было «много возни», так как он плохо говорил по-русски. Малиновский старался подружиться с Ягелло, используя знание польского языка, но, как и другие депутаты-большевики, он не был заинтересован в усилении меньшевистской части фракции и, следовательно, в активности Ягелло.
Неудивительно, что после ареста Лапинского и получения Лидией Дан анонимного письма, в котором говорилось, что Лапинский «пал жертвой доноса ваших друго-врагов», у некоторых меньшевиков появились сомнения насчет Малиновского. Тогда-то Сталин, известный меньшевикам как Васильев (между собой они называли еще «Иоська Корявый»), «в разговоре довольно отрывочном» с Л.Дан потребовал «прекращения «травли» и грозил, уже не помню чем, если «это» не прекратится»[342]. Однако совершенно очевидно, что Сталин заступался за Малиновского не как его приятель, а как член ленинского ЦК, ответственный за работу депутатов-большевиков и «Правды». Деятельность Малиновского в Думе только начиналась, петербургские большевики ему вполне доверяли.
Противоречит всему, что известно о практике «секретного сотрудничества» и восходящее к А.Орлову утверждение противоположного свойства: Сталин то ли догадался о провокаторстве Малиновского, то ли подозревая его, но так как сам был провокатором, не мог стерпеть «чужое лидерство». Желая «отодвинуть» соперника и «занять ведущее место главного агента», он донес товарищу министра внутренних дел Золотареву на Малиновского, сообщив, что, судя по его поведению на Краковском совещании, тот «предан не царскому правительству, а большевистской партии»[343]. Но инструкция о внутренней агентуре исключала возможность знания одного секретного сотрудника о других, а свои догадки на этот счет они оставляли при себе. Тем более не признавалась допустимой совместная агентурная работа двух секретных сотрудников. Наконец, словосочетание «большевистская партия» никто в те времена не употреблял — ни большевики, ни охранники.
Напомним для сравнения: Малиновский тоже кое-кого подозревал — А.С.Романова (справедливо), В.Н.Лобову (ошибочно), но соперниками их не считал и не думал доносить на них полицейскому начальству. Инстинкт самосохранения подсказывал противоположную тактику: разжигать подозрения в партийной среде, хотя бы и в отношении лиц, заведомо непричастных к провокаторству. Так поступал Малиновский — и не только он.
Не представляет чего-то необычного и реальный документ — письмо Сталина Малиновскому из туруханской ссылки (январь 1914 г.), в котором он жаловался на материальную нужду и про-сил прислать денег. В думскую фракцию обращались за помощью и другие ссыльные (в письме упоминается так называемый фонд репрессивных). Письмо действительно «теплое, дружественное», однако никакого подтекста в нем не обнаруживается; по существу, это не письмо лично Малиновскому: Сталин одновременно обращался с той же просьбой к Петровскому, Бадаеву и к своему земляку Чхеидзе, не взирая на его меньшевизм[344]. Да и сами ссыльные, какими бы не были фракционные и личные отношения между ними, считали своим моральным долгом оказывать нуждающимся материальную помощь. Так, меньшевичка Лидия Дан, будучи в 1915 г. в минусинской ссылке и получив от другого ссыльного-меньшевика Бориса Николаевского сообщение о том, что Иосиф Джугашвили сильно нуждается, отослала ему посылку. Правда, она не знала тогда, что это и есть знакомый ей по Петербургу Васильев, но то, что Джугашвили причастен к тифлисской экспроприации 1907 г., ее не остановило[345].
345
Из архива Л.О.Дан. С. 101, 104–105. Подобные упомянутым жалостные письма Сталин направлял в разные адреса; незнание этого приводит к тому, что каждый адресат воспринимается как лицо, находившееся с ним в особо близких отношениях— если не дружеских, то любовных, из чего делаются подчас выводы, рассчитанные на сенсацию, например, в связи с аналогичными по содержанию письмами Сталина к Т.А.Словатинской. (Московские новости. 1995. 13–20 авг. С. 19).