Инструкция не объясняла, однако, каким образом можно совместить это ограничение с обязанностью «не уклоняться от активной работы», необходимой «для сохранения своего положения в организации», и тем более «видного положения». Не устраняла этого противоречия и оговорка насчет того, что «на каждый отдельный случай» активной работы агент должен испрашивать разрешение своего руководителя. На провокационные действия толкало секретных сотрудников и требование той же инструкции стремиться уничтожить центры революционных организаций не сразу после их обнаружения, а «в момент проявления ими наиболее интенсивной деятельности»[30] — это место инструкции находилось в безусловном противоречии с законом, который требовал от полиции предупреждать и пресекать преступления немедленно по их обнаружении.
Допрошенные в 1917 г. Чрезвычайной следственной комиссией Временного правительства бывшие министры и руководители полицейских учреждений вначале пытались уверять, что использовали только осведомителей, принципиально противясь провокации. Они не были при этом оригинальны, такую позицию официально защищал П.А.Столыпин, когда 11 февраля 1909 г. в III Государственной думе обсуждался запрос об Е.Азефе: в качестве министра внутренних дел Столыпин взял его под защиту, отрицая факт провокаторства. Впоследствии подобным же образом изобразил свою и Азефа деятельность его руководитель А.В. Герасимов, заявивший, что «никогда не был обманут» Азефом, «а о провокации даже говорить не приходится».
В последнее время эта позиция Столыпина и Герасимова стала находить сторонников в профессиональной историографии. Американский историк А.Гейфман считает, что все прежние исследователи дела Азефа были предубеждены против царского правительства и потому некритически заимствовали у революционеров характерную для них терминологическую путаницу, необоснованно называя всякого полицейского агента провокатором[31]. Приняв точку зрения А.Гейфман, мы не вправе больше называть провокатором и Р. Малиновского, как и многих других агентов охранки. Отказ от историографической традиции требует, однако, большего, чем обращение к авторитетам в области права — сторонникам узкого толкования понятия «провокация». Заметим также, что апологетика в изучении истории неприемлема в такой же мере, как и предубежденность — и по отношению к высшим сановникам и по отношению к секретным агентам политической полиции.
Еще более упрощенным выглядит отечественный вариант той же точки зрения, когда дореволюционная Российская монархия изображается вполне сложившимся, чуть ли не идеальным правовым государством: «оппозиционеры» (то есть и радикалы и либералы), во всем подозревавшие «злокозненное» царское правительство, загипнотизировали русское общество словом «провокация»; между тем полицейские инструкции запрещали использовать аген-тов-провокаторов, требуя обращаться исключительно к услугам агентов-осведомителей[32].
Что именно содержалось в инструкциях, показано выше; абсолютно запретительными они, конечно, не были. Подозрительности, разумеется, хватало с обеих сторон, что естественно: непримиримые противники не могли не скрывать друг от друга свои действия и намерения. Но чтобы судить, насколько обоснованными были подозрения «оппозиционеров», мало ознакомиться с инструкциями, необходимо рассмотреть практику их применения. В случае с Азефом А.Гейфман заново проанализировала известный ранее фактический материал и привела новые данные, но не сумела опровергнуть угвердившуюся оценку Азефа как провокатора и двойного агента. Очевидно, что и в других случаях необходимо конкретно рассматривать поведение каждого агента, чтобы убедиться, был ли он провокатором или же всего лишь «наблюдал и передавал информацию». Для историка суть проблемы не в том, чтобы во имя беспристрастия (безусловно необходимого) строго следовать юридическому смыслу термина «провокация», а в ответе на вопрос: возможно ли было в изучаемую эпоху, с учетом реальной эволюции режима, остаться только осведомителем, действуя в границах, предписанных департаментом полиции? Случайно или намеренно эти границы были и оставались столь нечеткими? Иными словами, случайно ли возникла «терминологическая путаница»?
31
Гейфман А. Три легенды вокруг «дела Азефа» // Николаевский Б. История одного предателя. М., 1991. С. 334–335. Ср.: Шевырин В.М. Б.И Николаевский и «герой» его книги // Там же. С. 20; Тютюкин С.В. Вокруг современных дискуссий об Азефе // Отечественная история. 1992. 5. С. 181–183; Письма Азефа // Вопросы истории. 1993. № 4. С. 102.