Дальше в письме идет:
«Я приобрел себе друга в Дюма. Вот исполин здоровья и как жрет…»
Русский художник осужден был с самого возникновения в России живописи на глубокое моральное одиночество. Он мог существовать благодаря поддержке тех или иных знатоков, но «дышать» ему было почти нечем. Критики не было. Внимания публики не было. Перед картинами мало кто «толпился». Только раз за все время существования русской живописи она испытала к себе прилив более широкого, чем любопытство «черни» или снобизм «любителей» интереса. Это было в пору передвижных выставок. Но это — только всего — живопись на короткое время попала в фокус отраженного света литературы. Не из-за искусства, а из-за сюжета плакали перед полотнами передвижников экзальтированные студенты и курсистки. Эта непрочная случайная связь длилась недолго. Зато на живопись сейчас же налегла вся тяжесть официального гнета «воздействия» удушения и цензур. «На передвижной выставке выставлена картина Репина, оскорбляющая у многих нравственное чувство», — докладывает Победоносцев Александру III. Или «не могу не сообщить вашему императорскому величеству о том всеобщем негодовании, которое возбуждает картина Ге».
И следуют монаршии резолюции: «Сообщить Дурново. Запретить возить по России. Снять с выставки».
Недолгая связь оборвалась, случайный интерес прошел. Но навсегда осталась подозрительность властей предержащих. В 1910 г. молодой историк искусства барон Н. Врангель[112] — самый кроткий и смирный человек на свете — в людном обществе дал пощечину академику Б., прибавив: «В вашем лице я оскорбляю всех негодяев, которые душат русского художника». Это был эпилог позорной истории с запрещением выставки «Сто лет французской живописи», истории, которая, несмотря на вопиющий произвол, проявленный по отношению к искусству, не вызвала ни в прессе, ни в обществе никакого отклика. Замечательную выставку, собиравшуюся с таким трудом, так и не разрешили открыть[113]. Побитый академик подал в суд. Общество осталось ко всему этому совершенно равнодушно. Какой-то Врангель. Какая-то выставка. Вот если бы дело шло о литературе.
Так было. Почему было именно так — долгий разговор, невозможный в газетной статье. Гораздо важнее другое: так продолжает быть.
Существует ли русская школа живописи? «Нет!» Это с открытым лицом отвечают талантливые русские люди, которые могли бы стать гордостью русского искусства, но вместо этого становятся рядовыми деятелями искусства… монпарнасского. Монпарнас — это интернационал художников, толпящийся вокруг современной французской живописи, в наши дни по преимуществу технической, условно-живописной, лишенной тех черт, которые по русскому понятию составляют суть искусства и смысл его. Черты эти: духовность и человечность.
Это исконные русские черты. «Кровь и душа, растворенные в красках» — вот что отличает русскую школу живописи от других школ, у которых они учились технике, но у которых никогда не перенимали сути. Этой собственной сутью она велика и именно ею она национальна. Особое русское ощущение мира разлито в прежней русской живописи, и это особое ощущение, драгоценное и неповторимое, соединяет ее противоречивые части в одно целое. Это еще знаем мы, собственными глазами видавшие Иванова и Врубеля, Серова и Левитана, но откуда могут об этом знать молодые художники, выросшие в эмиграции, живущие на Монпарнасе.
Они не слышат на русском языке ни слова о родном искусстве. Зато они прочно усвоили истину, что живопись это «раскрашенная поверхность», что Н. велик «коричневым тоном», а у Н.Н. замечательна «интегральная линия». По врожденной русской переимчивости они также добиваются «тона» и «линии» и раскрашивают поверхность в духе времени. Иные из них очень талантливы и «раскрашивают» очень недурно. Но меньше всего имеют значение для русской художественной культуры личные успехи некоторых из них: вне преемственности, вне связи с прошлым, вне национальности никакие шедевры не могут заткнуть дыры разрыва. Да вряд ли вне всего этого и могут создаваться шедевры.
Зло, начатое не нами, но развившееся при нашем попустительстве, начинает давать плоды. Относиться к нему можно по-разному. Если не бояться громких слов, можно сказать, что дело многих поколений русских художников гибнет у нас на глазах. Но можно «пошутить» и перефразировать письмо Панаева, которое я цитировал выше.
«На Монпарнасе хорошая погода. Пью пиво и думаю о волнистой линии Пиккабиа[114] — она воздушней, чем у Пикассо. Русской школы живописи не существует. Вот и все».
112
Врангель Николай Николаевич (1880–1915), художественный критик, историк искусства, самоотверженный исследователь, в то же время известный в литературных кругах и своими «непечатными» стихотворными экспромтами. Принимал самое горячее участие в издании журнала «Старые годы» и «Аполлон». Завсегдатай артистического кабаре «Бродячая собака».
113
История, о которой рассказывает Георгий Иванов, относится на самом деле к 1908 году, когда журнал «Старые годы» и некоторые коллекционеры хотели устроить выставку ранее не выставлявшихся старинных шедевров из нескольких сотен полотен кисти Леонардо да Винчи, Рембрандта, Лоррена, Тьеполо, Перуджино и других замечательных мастеров. Академик живописи Михаил Петрович Боткин (1839–1914) запретил ее открытие, сославшись на неисправность электропроводки. Барон Врангель, генеральный комиссар выставки, дал ему пощечину. В результате выставка закрылась, не успев открыться. Организаторы понесли огромные убытки, Н.Н. Врангеля ждало двухмесячное заключение в тюрьме. Следует заметить, что сам М.П. Боткин был выдающимся коллекционером, собранием которого в 1920 году пополнился Эрмитаж. Он же был и автором книги об Александре Иванове, которую мог знать Георгий Иванов. Упомянутая в статье выставка «Сто лет французской живописи (1812–1912)» прошла с большим успехом. Она была организована в 1912 г. журналом «Аполлон» и Французским институтом в Санкт-Петербурге. Барон Н.Н. Врангель не входил в состав оргкомитета выставки, но принимал в ней самое активное участие, из-за чего Иванов и мог спутать судьбу двух художественных выставок.
114
Пикабиа (Пикабия), Фрэнсис (1879–1953), французский художник, один из основоположников дадаизма.