— Вы помните, мы говорили вчера?..
— Да, ваш пёс…
— Нет, нет. М-моя история.
— Ах, да.
— Я рассказывала вам о слуге.
— Да-да.
— Его так и не поймали.
— Да, вы говорили мне.
— Мне страшно. Я не знаю, как быть.
— А в чем дело?
— Я… я видела его.
— Когда?
— Вчера.
К одиннадцати многие были уже навеселе. Несколько пар танцевало. Лакеи-африканцы в белых канзу[12], перехваченных красным поясом, и алых фесках стояли у стен, как изваяния.
Мужчины толпились возле Марджери, оглаживая взглядами ее пышные формы. Но то одного, то другого жена уводила танцевать, и наконец рядом с ней остался лишь толстяк с длинной неопрятной бородой и кустистыми бровями, нудно о чем-то толковавший. Она бросала на мужа отчаянные взгляды, призывая его на помощь, но он не замечал ничего, увлеченный дебатами о политике, независимости и участи белых в стране с черным правительством.
— Ведь это логично, не правда ли?.. — говорил бородач, в конце концов потащивший ее танцевать.
— Не вижу никакой логики, — зевнула она, не в состоянии скрыть одолевавшую ее скуку. Человек этот напоминал ее любовника — как шарж, как карикатура.
— …что мы все напились… Не знаю, что это со мной сегодня, — он икнул, — что вы…
Внезапно раздался звон разбитого стекла. Танцующие остановились, спорщики примолкли, Марджери взглянула в сторону группы, где был ее муж. Рука его, поднесенная ко рту, была пуста. Все взоры впились в него. Марджери быстро шагнула к нему, взяла под руку и храбро улыбнулась в пространство. Подбежал официант с совком и щеткой, собрал осколки. Снова стало шумно. Веселье возобновилось.
Джон и Марджери ехали домой. Машина медленно ползла в потемках. От сознания, что видит Гитхиму в последний раз, Марджери размякла:
— До этой вечеринки я еще не осознала как следует, что мы действительно уезжаем. Теперь все это — наше прошлое.
Он проехал мимо дома. На опушке леса остановил машину и зажег две сигареты. Внезапно Марджери осенило — это как раз то место, где она отдалась Вану. Она сделала несколько нервных затяжек, ожидая, что на нее обрушится поток упреков.
— Возможно, что это еще не конец пути, — заговорил Джон.
— Что?
— Это еще не поражение! — хрипло воскликнул он. — Африка не сможет, не сумеет обойтись без Европы.
Марджери сбоку взглянула на него, но ничего не сказала.
Когда Гиконьо вернулся домой, Мумби сразу увидела, что настроение у него отвратительное. Он не обмолвился ни словом. Впрочем, это было в порядке вещей. Она подала ему ужин — он лишь мельком взглянул на тарелку и снова невидящим взглядом уставился в стену. Но и к этому Мумби было не привыкать. Дышал он с трудом, будто сдерживая стон, и это убедило ее: что-то произошло. Она боялась его, боялась яростных вспышек гнева и все-таки не Удержалась, спросила:
— У тебя неприятности? — В ее голосе звучала покорность и тревога.
— С каких это пор ты стала лезть в мои дела? — огрызнулся Гиконьо.
Она оскорбленно умолкла. Что на него нашло в последние дни? Даже не знаешь, что хуже — прежняя подчеркнуто вежливая сухость или то, как он теперь набрасывается на нее по любому поводу.
— К нам заходил Муго, — холодно сказала она некоторое время спустя. — Просил тебе передать, что не будет выступать на празднике.
— Что?! — заорал он так, будто она повинна в решении Муго.
Она промолчала.
— Ты что, оглохла? Я тебя спрашиваю: что он сказал?
— Ты словно ищешь ссоры. Ты же слышал: Муго отказался произносить речь на празднике Свободы.
— Открой рот пошире, а не бормочи сквозь зубы. Зубы твои я уже видел" мне на них смотреть неинтересно, — добавил он ворчливо, но без прежней злобы.
Казалось, все обойдется, все возвратится в привычное русло сухой, вежливой отчужденности, но тут в комнату вбежал мальчик. Обычно Гиконьо и с ним держался ровно, не выказывая ни приязни, ни ненависти. Ибо, как он убеждал себя, дитя есть дитя и оно неповинно в том, что родилось на свет. Мальчик чувствовал холодность Гиконьо и инстинктивно чурался его. Однако сегодня он взобрался к нему на колени и принялся что-то дружелюбно болтать.
— Бабушка рассказала мне такую замечательную историю… Знаешь историю про племя приму?
Гиконьо грубо столкнул ребенка с колен с выражением гадливости на лице. Мальчик не устоял на ногах, упал навзничь и разрыдался. И столько горького недоумения было в его глазах, что Мумби не сдержалась. Она вскочила, гнев сжимал ей голос.