Она была рада однако случаю веселиться в Петербурге. Но несмотря на то, что она готова была всегда жить в деревне, она в Петербурге недовольна была тем образом жизни, который вели ее родные. Всё ей казалось не так, не достаточно comme il faut, провинциально. Почему она знала, как надо было жить в высшем обществе, но чутье ее указывало ей верно и ее чувство изящества и тщеславия оскорблялось тем, что комнаты были убраны не так, лакеи грязные, карета старинная, стол не так накрывается. Она одевалась не только сама, но и одевала старую графиню, отдавшуюся совершенно в ее власть, и одевала прекрасно. Все те мелкие приемы манер и туалета, которые составляют оттенок высшего общества, она угадала сейчас же и в несколько смешном в Петербурге, провинциально-московском доме Ростовых Наташа поражала своей безупречностью манер самого высшего и элегантного общества.
Ей было шестнадцать лет; одни говорили, что она очень хороша, другие говорили, что она только мила, говорили, что она пустая, что она кокетка, что она избалована, но все говорили, что она очень мила.
В месяц однако после приезда Ростовых в Петербург богатыми [?] женихами Наташе было сделано два предложения, из которых одно было очень выгодно, но она отказала обоим. Наташа так смеялась, так весело кокетничала, что людям наблюдательным никогда бы и в голову не пришло сделать ей самой предложение. Она казалась не от мира сего. Странно было подумать, чтобы она вдруг захотела выбрать себе одного мужа, который в халате ходил при ней, из всех этих сотен людей, которые все были ее мужьями, когда она того хотела. Все готовы были за ней ухаживать, поднимать ей платок, танцовать с одной ею и писать ей стихи в альбом. Она другого назначения не допускала в мущинах. И чем больше было таких, тем было лучше.[3257] Pierre сразу был оценен Наташей и не столько потому, что она воображала себе когда то, что она влюблена в него,[3258] и не столько потому, что она сразу причислила его к людям самого высшего общества, сколько потому, что он был умнее и проще всех других людей. Узнав, что он масон, она расспрашивала его о том, что это такое, и когда он сказал ей в общих чертах цель масонства, она большими глазами долго смотрела на него и сказала, что это прекрасно.
Когда он уехал, старая графиня спросила ее, о чем они так горячо говорили.
– Нельзя сказать, мама.
– Знаю, знаю, что он фармазон, – сказала графиня.
– Franc-maçon, maman, – поправила Наташа.
В отношении мущин у ней было чувство, похожее на чувство распорядителя охоты, оглядывающего ружья – заряжены ли они? Заряжено, курок действует, есть порох на полках – хорошо. Так ждите, когда я захочу сделать залп из всех ружей или выберу одно. А надо, чтобы все были заряжены.
Наташе было шестнадцать лет, и был 1809 год, тот самый, до которого она четыре года тому назад по пальцам считала с Борисом после того, как она с ним поцеловалась. С тех пор[3259] она ни разу не видела Бориса.
Перед Соней и с матерью она, когда разговор заходил о Борисе, она совершенно свободно говорила, как о деле решенном, что всё, что было прежде, было ребячество, про которое не стоило и говорить и которое давно было забыто; но эта девочка имела в высшей степени женский дар хитрости придавать, какой она хотела, тон своим словам, скрывать и обманывать, и в самой тайной глубине ее души вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой, забытым ребячеством, или важным, связующим обещанием, болезненно мучал ее. С одной стороны ей бы весело было выйти теперь замуж и именно за Бориса, который был так мил, хорош и comme il faut, особенно весело потому, что она показала бы Вере, что нечего так гордиться, что она уже большая и выходит замуж, как будто она одна может это сделать, и показать ей, как надобно выходить замуж не за немчика Берга, а за князя Друбецкого, с другой стороны, мысль об обязательстве, связывающем ее и лишающем ее главного удовольствия думать о том, что каждый встречающийся мущина может быть ее мужем, тяготила ее.
В 1809 году, когда Ростовы приехали в Петербург, Борис приехал к ним тотчас же, был принят, как все, т. е. с приглашением обедать, ужинать каждый день.[3260] Наташа, узнав о приезде Бориса, вспыхнула и дрожащим голосом сказала Соне: – Знаешь, он приехал.
– Кто,[3261] Безухов? – спросила Соня.
– Нет, прежний он, – сказала Наташа, – Борис, – и, посмотревшись в зеркало и оправившись, пошла в гостиную.
Борис ждал встретить Наташу изменившеюся, но всё в его воображении был тот милый ему образ чернушки с блестящими из под локон глазами, с красными губками и детски отчаянным смехом. Он ехал к ним не без волнения. Воспоминание о Наташе было самым сильным поэтическим воспоминанием Бориса. Но его светская, блестящая карьера, которой одним из главных условий была свобода, и известия, полученные от матери, о расстройстве дел Ростовых заставили его принять окончательное решение уничтожить, забыть эти детские воспоминания и обещания. Но он знал, что Ростовы в Петербурге, и потому нельзя было ему не приехать к ним. Ежели бы он не приехал, он бы этим тем хуже показал, что помнит о прежнем. Он решился ехать, как старый, добрый знакомый, относясь к своему прошедшему с Наташей с той забывчивостью, которой так много постыдных и сердечных воспоминаний покрываются в свете. Но он смутился, когда вошла Наташа, сияя больше, чем ласковой улыбкой, во всей прелести своей только что развившейся шестнадцатилетней красоты. Он никак не ждал ее такою. Он[3262] покраснел и замялся.
3257
– Ежели бы я знал, Наталья Ильиничиа, это прежде, я бы вам сделал предложение, потому что я…
– Как вы смеете это говорить. Я Вере скажу, – и ушла от него.
3258
3259
3260